Дамиани говорит о «добровольной смерти» монаха[ [220]]. Во время пострига — это кульминация принесения обетов — игумен кладет ножницы на Евангелие и просит послушника: «Сам дай их мне». Послушник передает игумену ножницы, но тот снова кладет их на Евангелие и повторяет просьбу, и только после того, как послушник в третий раз передаст ножницы, совершается постриг. Чтобы прояснить смысл троекратного повторения, игумен говорит: «Никто не заставляет тебя надевать облачение. Ты сам согласился принять его»[  [221]]. Никто не отнимает свободы у монаха, напротив, он сам, по своей воле, отдает ее Христу. Итак, снова, вопреки всем расхожим представлениям, становится очевидно, что мученичество невозможно навязать — оно избирается добровольно.

Сказанное о Христе, мучениках и монашествующих, в некоторой мере относится ко всем без исключения христианам. Каждому из нас суждено хотя бы раз пережить разочарование, потерю любимого человека, физическую или душевную боль. В падшем мире страданий не избежать. Но весь вопрос в том, как мы их встречаем. Ибо страдание становится созидательным, только если мы выходим навстречу ему с открытым забралом и принимаем его всей своей волей. Само по себе страдание — зло. Оно не входило в изначальный замысел о твари; мы созданы не для скорбей, а для радости, или, по слову св. Иоанна Лествичника, «не для оплакивания, но для ликования». [ [222]] Есть немало людей, на которых страдание действует поистине разрушительно и не приносит ничего, кроме скорби и отчаяния. Мы вовсе не собираемся здесь утверждать, будто страдание — благословенный дар Божий. И все же то, что само по себе есть зло, по Божией милости может быть обращено во благо. Как убедительно показала в «Созидательном страдании» (это, пожалуй, ее самая сильная книга) Юлия де Бособр, страдание не бывает напрасным. Что–нибудь из него да выйдет.

Все зависит только от внутреннего состояния самого страдающего и его близких. Мы можем роптать и гневаться на страдание, и в этом случае оно будет разрушительным. Или же мы можем пассивно отторгать его, и тогда оно, как кислота, начнет разъедать душу, превращая нас в нелюдей, в этаких нравственных зомби. Наконец, мы можем выйти навстречу ему в духе любви — то есть принять его, отдать Богу и тем самым преобразить. Конечно, это трудно, но таков путь Христа. Он сказал Юлии: «Если ты согласна… ' Все дело в том, согласны ли мы.

Другая характерная черта мученичества, коренным образом отличающая его от простого насилия, — это обязательное присутствие в нем сопричастности и соучастия, того, что Чарльз Уильяме называл «берущей на себя любовью» (substituted love), «взаимозаменяемостью» (coinherence) или «путем замены» («the way of exchange»)[ [223]]. «Я разделю с тобой всякое бремя», — обедает Юлии Христос и говорит об «испепеляющем огне сострадания». Мы соучаствуем в страданиях «Человека других», протомученика Христа всякий раз, когда соединяемся в любви с Его страстями, а в них — с болью всего человечества. Ибо, как сказано в «Книге нищих духом», любовь «переживает страдания других как собственное страдание, и не одно, а все». [ [224]] Страдание становится созидательным, а смерть — мученической, только если все это ради другого.

Мотив предстательства, соучастия в страдании — один из ключевых в «Хасидских преданиях» Мартина Бубера. В них мы читаем о том, что один из самых почитаемых цадиков, равви Зуся, «все грехи, которые он распознавал в людях, считал своими собственными и обвинял в них самого себя». Столь велико было его чувство слиянности с другими, что однажды в сострадании к нераскаянному грешнику, он «сложил со своей души все достигнутые ею степени, пока она не опустилась до уровня души просителя, и сплел корень его души с корнем своей». А о равви Мойше Лейбе, которого два с половиной года терзали невыносимые боли, рассказывали: «Он все больше и больше убеждался в том, что страдает ради Израиля, и потому его боль, хоть и не становилась слабее, но преображалась»[ [225]].

Принять страдания других как собственные, «сложить с души все достигнутые ею степени», чтобы сойти к последнему грешнику и сплести корни его души с корнями своей, страдать ради Ветхого и Нового Израиля — именно это делает Христос; мученики способны следовать этим путем лишь потому, что верят: с ними и в них страдает Спаситель. Воспользовавшись предложенным о. Александром Ельчаниновым «критерием вселенской церковности», можно сказать, что мученик — квинтэссенция церковного человека: «… болит ли один член — страдает все тело — о Церкви (1 Кор 12, 26), а если мы этого не чувствуем, значит, мы не в Церкви»[ [226]].

Воплощением такой сопричастности становится заступническая молитва мученика. «Отче, прости им», — предстательствует распятый Христос (Лк 23, 34). Когда римские воины пришли, чтобы арестовать св. Поликарпа, он попросил разрешения помолиться и «два часа пребывал в непрестанной молитве, поминая по имени всех, когда–либо встреченных им, старых и молодых, знатных и никому не известных и всю Вселенскую Церковь во всем мире… «[ [227] ] Новомученик Иоанн Трапезундский, обезглавленный в 1650 году, идя к месту казни, «просил прощения у всех, кого встречал по пути, юных и старых»[ [228]]; другой новомученик — Иаков Артский (он был повешен в 15–м) перед казнью попросил сопровождавших его «преклонить колени и помолиться Христу обо всем мире и всей Церкви»[  [229]]. Со смертью мученика его заступничество не прекращается, но в общении святых охватывает весь мир и обретает значительно большую силу.

Иногда солидарность выражается в непосредственной «замене», как это видно на примере матери Марии Скобцовой. Подобную «замену» совершает живший в III веке мученик Никифор, о житии которого писала мать Мария. Длившаяся почти всю жизнь его дружба со священником Саприкием в одночасье распалась из–за пустяковой ссоры, и, несмотря на все усилия Никифора, Саприкий упорно отказывался от примирения. Когда же начались очередные гонения, Саприкий отступил от веры; «Никифор же, отвергнутый и поруганный другом, принял мученическую смерть вместо него и ради него». [ [230]] Тем же «путем замены», хотя и несколько иначе, прошла монахиня Елена Мантурова, согласившаяся по благословению св. Серафима Саровского умереть вместо своего больного брата Михаила, который еще не закончил всех дел на земле. Михаил поправился, а Елена заболела и вскоре скончалась[ [231]].

Такая солидарность, взаимная сопричастность составляет одну из главнейших черт добровольного мученичества монашеской жизни. Живя в общине, братия делит друг с другом не только труды, молитвы и все «имение», но призвана к тому, чтобы явить общность бытия на более глубоком уровне. По признанию св. Симеона Нового Богослова, он «с горючими слезами и всей душой» просил Бога о том, чтобы его братья были вместе с ним в раю — или пусть он будет в аду вместе с ними: «Духовно привязанный к ним чистейшей любовью во Святом Духе, он не хотел для себя Царства Небесного, если бы это означало, что он будет отделен от своих братии»[ [232]].

Соединенный общим путем со своими братьями, монашествующий (совсем как равви Зуся) берет на себя их вину и соучаствует в их покаянии. В «Достопамятных сказаниях» можно найти немало подобных сюжетов.

«Два брата, монахи, пришли в соседний город, чтобы там продать работу свою целого года, и остановились в гостинице. По продаже рукоделия один пошел закупить нужное для них, а другой остался в гостинице и по наущению дьявола впал в любодеяние. Уходивший брат, возвратясь, сказал оставшемуся: «Вот, мы запаслись всем нужным, возвратимся в келию». Другой брат отвечал: «Я не могу возвратиться». Когда же брат стал упрашивать его, чтобы он возвратился, /… /, этот исповедал ему грех свой. Я, сказал он, когда ты ушел от меня, впал в любодеяние, и потому не хочу возвратиться. Брат, желая приобрести и спасти душу брата, сказал ему с клятвою: «И я, отлучившись от тебя, подобным образом впал в любодеяние; однако воротимся в келию и предадимся покаянию. Богу все возможно: возможно Ему даровать прощение за покаяние наше… ' Они возвратились в келию свою… Потом пришли ко святым отцам, пали к стопам их, стеня и воздыхая, проливая обильные слезы, исповедали им падение, которому