– Да, да, конечно… – быстро согласился с ним Карл Греве. – Всё за это!

– Ну, так в случае успеха…

– Миллионов пять… Может быть, с половиной, – осторожно, покачивая головой и как бы уверяя себя в будущем успехе, выговорил Карл Греве.

– Бери спокойно… шесть, – вдруг поднялся с бокалом шампанского Альберт Терентьич. – А потом продадим права на записи… Мировое турнэ опять же…

– А кто композитор? – неожиданно осторожно спросил Карл Греве.

– Мой друг… Олег Овсянников. Лауреат… Народный артист! – захохотал довольный Мордасов.

Лицо Карла Греве исказила гримаса, как от легкой зубной боли.

– Его же надо раскручивать… В Европе… В Америке! Везде! Его же никто не знает…

– Как не знает? У него были знаменитые фильмы!

– Когда? Тридцать лет назад! Ни этих фильмов, ни его имени никто уже не помнит!

– Я же помню! – еще сопротивлялся Лука Ильич.

– Он – ваш друг! – развел руками Карл Греве. – А потом, если бы он был молод… Восходящая звезда, новое поколение русской музыки! Поверьте, это было бы легче! А так… Забытый всеми… старый консерватор… классическая школа. – Карл Греве развел руками.

– Я тоже старый консерватор! – набычился Мордасов. – И тоже классической школы!

– Нет… Я ничего не говорю! – замахал руками Карл Греве. – Деньги делают все!

Мордасов вскочил. Хотел сказать что-то резкое, но только опустил кулак на стол.

– Вот так-то лучше. Это мой композитор! Это мои деньги! И я… я так хочу!

– Значит, так и будет! – воссиял Альберт Терентьич, вскакивая следом за маэстро.

Карлу Греве ничего не оставалось, как тоже подняться и третьим чокнуться за новую прихоть своего знаменитого хозяина.

– Кстати, Лука Ильич, – начал, чуть сконфузившись, Карл Греве. – Вы помните обещание петь «Кармен»?

– Когда? Когда я обещал?

– Вчера! Директору Большого… – Карл Греве был уже явно растерян.

– Ничего не помню! – пожал плечами Мордасов. – И когда же я должен петь?

– Через три дня, – вставил Альберт Терентьич. – Ну партия у вас готова. Одна-две трактовые репетиции и…

– Да не буду я петь Хозе! – всплеснул руками от возмущения Лука Ильич. – Вы посмотрите на меня?! Какой я Хозе?! Ста сорока килограммов?!

Он повернулся вокруг себя, демонстрируя свою раздавшуюся талию… А потом похлопал по лицу по брылям.

– Я старик! Толстый старый птеродактиль! А не двадцатитрехлетний солдат! – И вдруг, подмигнув Карлу и Терентьичу, спросил в лоб: – Полмиллиона за Хозе они дадут?

Оба отвели глаза, а Терентьич даже замахал руками:

– Да что вы! Откуда у них…

Карл Греве сделал серьезное лицо и произнес:

– Они считают это выступление для вас престижным!

Мордасов ударил кулаком по столу.

– Престижным? Для меня?! Оно было бы престижным лет тридцать назад. Когда Большой был Большим! А я был никем! А сейчас все наоборот!

Он плюхнулся в кресло и жестом попросил себе шампанского. Выпил и начал переводить дыхание.

– Сейчас – это клоака. Отстойник… пародия на самого себя.

Он снова глотнул шампанского и выкрикнул:

– Престиж! Для меня! Для меня и Метрополитен уже не престиж… Зальцбург – да! Ковент-Гарден? Иногда…

Его выметнуло из кресла, и он начал мерить широкими шагами гостиную.

– Какой это был театр! Действительно – Большой. С великими мастерами! С великими дирижерами. А какой хор! Он, правда, и сейчас остался.

Альберт Терентьич остановил его, протянув свой бокал, чтобы чокнуться с маэстро.

– Значит, вы уже были в Большом? В эти дни? – И сам тут же расхохотался.

Мордасов развел руками и тоже рассмеялся.

– Грешен! В первый же день сбежал от вас… И еще утренник один…

– Значит, все-таки была идея спеть «Кармен», – поднялся Карл Греве.

– Воспоминания! Одни воспоминания! Они так живы. Я буквально задрожал, когда вошел в этот божественный зал. Через двадцать семь лет. У меня руки дрожали! Ноги не слушались…

– Говорите! Говорите, Лука Ильич, – раззадоривал старика Альберт Терентьич.

– А когда заиграл оркестр… Это еще было ничего… Не помню фамилию дирижера… Погас свет… У меня выступили слезы… – Мордасов глубоко вздохнул и только махнул тяжелой рукой: – А потом… Как начали петь… Виолетта… Каким-то кошачьим визгом. Альфред… «Травиату» давали! У Альфреда такой «звучок» – словно ему кто-то коленом на горло наступил. Типичная русская теноровая школа. Гортань зажата, горло сдавлено, чтобы си-бемоль выкрикнуть! Это еще от Козловского пошло… Но тот хоть гений был… а эти… Он снова махнул рукой.

– Жермона вообще не слышно! Это при такой-то акустике!

Мордасов перевел дыхание и молчал несколько секунд.

– А я ведь помню дель Монако на этой сцене. С Архиповой и Лисицианом. Вот с кем бы сравниться! Поспорить с покойником. Да уж, верно, поздно! Лет десять бы назад!

– Да у вас голос сейчас лучше, чем десять лет назад! – почти гневно выкрикнул Альберт Терентьич.

– Лучше, – мрачным голосом подтвердил Карл Греве.

Лука Ильич посмотрел на одного, потом на другого и, наконец, произнес задумчиво:

– Голос… может быть… и лучше. Да я сам – хуже! – И махнул рукой, останавливая их протесты: – И не спорьте! Что вы про меня… знаете?!

Квартирка была маленькая, с двумя миниатюрными комнатами и крохотным коридором, в котором Мордасову было не развернуться.

Пока Мордасов вручал Гале Комоловой цветы, огромную коробку шоколада и еще какие-то пакеты, Стасик и бабушка вынуждены были отступить в коридорчик, ведущий в кухню.

– Ой, зачем же так много! – улыбалась, благодаря, Галя. – У нас все есть. Ну спасибо, конечно. Спасибо!

Она подпрыгнула, чтобы поцеловать Луку Ильича.

– А это наша бабушка Калерия Викторовна. Теперь она с нами живет.

Бабушка – строгая, прямая женщина с папиросой в руке – подала Луке Ильичу руку для поцелуя. Лицо у нее было напряженное и пунцовое.

– Очень приятно, – проговорила она прокуренным голосом. – Давно мы вас ждали…

– Мама! Что ты такое говоришь! – вспыхнула Галя. – Ну проходи, проходи, Лученька!

И она подтолкнула Мордасова в большую комнату, во всю длину которой был накрыт стол.

Мордасов оглянулся и увидел пристальные глаза Стаса.

– А с тобой-то мы не успели поздороваться!

Он протянул свою большую руку молодому человеку. Тот как-то полувоенно шаркнул ногой и коротко кивнул, пожимая руку гостя.

Их взгляды встретились, и Мордасов увидел, как напряжены его синие – в мать – чуть встревоженные глаза.

– Садись! Садись вот сюда. На главное место, – суетилась Галя. – У нас все по-простому. По-русски! И селедочка под шубой. И огурчики солененькие… И квашеная капустка. Все со своего участка. Помнишь наши шесть соток знаменитые? Мы втроем там все лето вкалываем! Вот только бабушке нельзя наклоняться…