– Хорошо… что я первый раз в Москве почувствовал себя дома. Дома!

Лука протянул руку к опустевшей бутылке, но Овсянников вспрыгнул, как на пружине, и, бросившись в угол комнаты, обернулся с двумя полными, водочными бутылками.

– Ага! Думал – последняя, – неистово хохотнул он. – У меня там целый ящик!

Мордасов мигом сорвал колпачок с одной из бутылок, и расплескивая, налил им обоим по рюмке.

– Олежка! Дорогой мой! – Он обнял Овсянникова за плечи и прижал к себе. – Слава богу, что я застал тебя… Что ты здесь! Живой, талантливый! Знаменитый! Не сдавшийся! Куролесишь, как хочешь! Дай я тебя поцелую.

Он сгреб Овсянникова в охапку, и они горячо, истово расцеловались, путаясь в слезах, соплях и расплескивая водку!

– За нашу молодость! – крикнул во всю мощь своего голоса Мордасов. – За великую нашу молодость! За бессмертную нашу молодость! За наши живые души! За таланты наши… За гениальность… За русские наши характеры!

– За тебя! – вытирая слезы, кричал Олег Овсянников. – За тебя, Лук Мордэ! За величайшего певца всех времен и народов.

– За тебя, Олег Овсянников! За гениального русского композитора!

– А ты больше, чем Собинов, чем Лемешев! Чем Карузо!

Они кричали, перебивая друг друга, вцепившись руками, обнимаясь и целуясь. Наливали одну за другой, пока наконец не упали на диван, смеясь и плача светлыми слезами, с трудом переводя дыхание.

– А ты знаешь… – начал Мордасов, тыкая пальцем в Олега. – Знаешь, на кого ты сейчас похож? Я сразу подумал, когда тебя увидел. Ты на Мусоргского похож с репинского портрета. Ну из Третьяковки. И так же одет – только пальто вместо халата. И взгляд тот же – безумный.

И он расхохотался очень довольный собой.

– Смерти боишься? – вдруг, странно дернув шеей и мгновенно потемнев лицом, бросил ему Овсянников.

Мордасов даже опешил от столь прямого вопроса.

– Отвечай! Боишься? Трясешься по ночам? И, не дожидаясь ответа, горячечно продолжил:

– А я трясусь! Потому и пью по ночам! Днем как-то забываешься… Свет, солнце… Вид из окна городской, а ночью хоть в петлю лезь. Чтобы не дожидаться!

Он налил себе и Луке водки и, заглядывая старому другу в глаза, переспросил:

– А ты? Ты… Небось снотворное глушишь? – И, не дожидаясь ответа, продолжил: – А мне не помогает! Ничто не помогает! Вот только она – одна, родимая…

Олег залпом выпил рюмку, глаза его покрылись какой-то масляной поволокой.

– Тороплю ее… сам! – выдохнул он. – В шестьдесят восемь лет какие-то крохи жизни у Бога вымаливать? Нет! Это не для меня.

– Но ты же работаешь! – показывая на разбросанные ноты, попытался успокоить его Лука Ильич.

– А-а… Все это – старческая блажь! – замотал головой Овсянников. – Это уже не музыка! Одно отчаяние! Дрожь души.

Он подскочил к роялю и начал быстро-быстро перебирать ноты, что-то наигрывать, перескакивая с одного текста на другой.

Сначала Мордасов не мог разобраться в этих отрывках, пока Олег не остановился на одном из них.

Это был хорал, удивительно скупая, строгая, почти классическая мелодия прощения и в то же время удивительно светлая музыкальная линия рассвета, надежды, почти детской простоты и свежести.

Мордасов напряженно слушал – так удивительна и стройна была эта музыка. Так величава в прощании и почти плачуще откровенна в ощущении… в предчувствии счастья. Начало жизни… Детство…

Олег словно забыл о своем госте. Он играл уже не по нотам, но импровизируя, расширяя ткань хорала, полностью отдаваясь мелодии.

Лука, почти незаметно для себя, начал сначала тихо, а потом все громче и свободнее подпевать основному мелосу.

Он оказался рядом с композитором и, заглядывая ему через плечо, все увереннее и свободнее тоже начал импровизировать по овсянниковскому тексту.

Голос Мордасова уже гремел, явно не умещаясь в пространстве комнаты, он вырывался через открытое окно в ночную городскую тишину, и, казалось, это было как приход Архангела в свободной темной мгле города.

– Хватит! – вдруг захлопнул крышку рояля Олег. – Все… Кончились концерты! Финита ля комедия.

В его глазах стояли слезы.

– Текст есть какой-нибудь на этот хорал? – осторожно спросил Мордасов.

– Библейский… Есть! У Елены… – почти про себя прошептал Овсянников и, вдруг резко повернувшись к Мордасову, выкрикнул: – Ты когда… когда стал таким… певцом? Почему ты раньше… в России не был им? Тебе что… Не давали? Мешали? Рот затыкали?

Он вскочил, и казалось, сейчас бросится на Луку с кулаками.

– Такой дар… Такой голос… Такое божественное пение… Увезти куда-то в Европу?! Там спрятать… Сколько же мы могли бы с тобой сделать… Здесь, в России! Ты же понимаешь, если бы ты был здесь… рядом! Я бы только и писал для тебя. Оперы! Хоралы! Романсы… А он приехал через тридцать лет…

– Ну и пиши! Пиши сейчас, – попытался улыбнуться Лука.

– Когда? Когда я уже рухлядь… Когда… от меня уже даже не песок… а труха осталась! – Он закрыл лицо руками и затрясся в пьяных рыданиях. Но все равно потянулся к бутылке.

– Может, хватит? – попытался урезонить его Мордасов, но тот, не в силах выговорить ни слова, только мотал головой.

Лука Ильич вынужден был снова опуститься на диван. У него все плыло перед глазами. Он только покачал головой и отстранил налитую Олегом новую рюмку водки.

– Это у меня цикл хоралов… – отдышавшись, наконец выговорил Овсянников.

– И все такие? – осторожно спросил его Мордасов.

– Такие! Такие… – блеснул прежним молодым злым глазом Олег. – Не веришь?

– Верю… верю, – задумчиво ответил Мордасов. Овсянников даже подпрыгнул в кресле от пьяного нетерпения.

– Ну что? Берешь?! Все? Двенадцать?

Мордасов поднял на него глаза и долго смотрел на старого друга.

– Ты для этого меня к себе затащил? Овсянников опустился в кресло, запахнулся в старое пальто и только что-то промычал.

– Для этого Елену ко мне подсылал?

Олег мотнул головой, словно его что-то душило. И выкрикнул снова, но уже бессильно и почти просительно…

– Возьми! Покажи им там, что в России еще есть настоящая музыка! Что мы не сдохли! Что нас рано на растопку в печь бросать!

Мордасов сидел, насупившись, почти ничего не чувствуя, кроме все еще звучавшей в душе мелодии хорала… Она была неотвязна и легка, покойна и возвышающа…

– Зимой… В Зальцбурге… на фестивале… спою весь цикл! – выдохнул наконец Мордасов. – Только чтобы ты был в зале, чтобы был жив!

Овсянников сорвался с кресла и уже повис, – маленький, толстый, небритый, седой – на шее вскочившего Луки Ильича.

– Я аккомпанировать тебе буду! – заорал во всю мощь своего старческого тенора Олег. – Я сам! Сам буду играть… Тебе! С тобой… – И тут же бросился в коридор с криком: – Лена! Елена… Где ты?! Ну, вечно она куда-то девается! Эта сука… Ленка-а-а!

Под утро Луке Ильичу приснился странный сон. Как будто он в ночной длинной рубахе бежит по полю к колоссальному песчаному обрыву, за которым вдалеке раскинулось лазурное солнечное море.

Он бежит, раскинув руки, спотыкаясь о полы длинной рубахи, и вот-вот готов прыгнуть с обрыва. Но