попросил штаб Коньи прислать 31 марта в помощь осажденному гарнизону еще один воздушно-десантный батальон. Ему отказали, но форма отказа все же оставляла надежду на то, что позднее решение будет пересмотрено. Однако ничего подобного не произошло. Причины же того, что случилось, показались бы любому американскому офицеру просто невероятными.
История берет свое начало в Сайгоне во второй половине дня 30 марта, когда Наварр прочитал подробное донесение о потере восточных позиций. Около 17.00 главнокомандующий решил отправиться в Ханой и лично обсудить положение с Коньи. В Ханой Наварр прибыл в 01.45 31 марта – усталый, полусонный и раздраженный. Встречал главнокомандующего начальник штаба Коньи полковник Бастиани. Он извинился за отсутствие генерала, сказав, что тот так утомился событиями истекшего дня, что лег спать. Наварр молча сел в машину и поехал в штаб Коньи, где офицеры ввели главнокомандующего в курс дела‹25›.
Наварр, по-видимому, так и не ложился. В 04.00 31 марта он послал за Коньи, но адъютант сказал, что генерал не велел будить его. После такого ответа Наварр, как можно предположить, принял руководство штабом Коньи на себя. Они вместе с Бастиани разработали набор подробных инструкций для Кастри. К сожалению, Наварр не отдал распоряжения относительно отправки парашютного батальона, ожидавшего команды в аэропорту Гиа-Лам около Ханоя.
Такова версия событий утра 31 марта у Руа. Однако он известен как апологет Коньи. У Фэлла свое видение ситуации – куда менее выигрышное для командующего войсками в дельте. Исследователь уверяет, что Коньи не спал, а присутствовал на “дружеской вечеринке”, почему и не встретил Наварра‹26›. В любом случае Коньи не явился ни на летное поле, ни на штабное совещание. И то и другое – нарушение законов военной этики и протокола.
В 07.00 Наварр вновь послал за Коньи. Тот появился в штабе примерно в 07.45 и доложил Наварру о ситуации по состоянию на минувшую полночь. Беда в том, что с тех пор обстановка существенно изменилась, и Наварр, находившийся в ставке всю ночь, об этом знал. Позднее Наварр признавался Руа: “Я взорвался и наорал на него. А он в ответ высказал мне прямо в лицо то, что говорил за спиной”‹27›.
Диалог вышел далеко за рамки объективной дискуссии по поводу разных взглядов на тактику и стратегию. Оба спорщика, что называется, “перешли на личности”, забыв о военных традициях и правилах вежливости. В ходе этой перепалки или во время другого диспута между двумя генералами, состоявшегося спустя день или два, белый от злости Коньи закричал: “Если бы вы не были четырехзвездным генералом, я бы съездил вам по физиономии”‹28›.
Американскому офицеру трудно представить, как эти двое могли вести себя подобным образом утром 31 марта. В армии Соединенных Штатов не встретить самолет начальника младший по званию может только в случае оперативной необходимости. Касательно кризиса 30 – 31 марта в Дьен-Бьен-Фу Коньи оправдывает себя тем, что занимался срочной работой. Однако ничем подобным он не занимался, так как его не было в ставке тогда, когда он должен был быть там, чтобы принимать решения в момент, когда французский контингент в Дьен-Бьен-Фу находился в критическом положении. Нежелание прибыть на командный пункт по первому вызову Наварра можно расценивать со стороны Коньи как проявление крайней невежливости по отношению к начальнику, как нарушение служебного долга.
Поведение Коньи, не явившегося на повторный вызов Наварра, когда тот посылал за ним в 04.00, и вовсе не поддается объяснению. Он проспал по меньшей мере три часа, и это уже немало, принимая во внимание гибель, грозившую гарнизону Дьен-Бьен-Фу. Не только главнокомандующий ждал Коньи, его ждали его подчиненные, его обязанности. Появление Коньи в 07.45 с устаревшим как минимум на восемь часов докладом могло расцениваться Наварром как очередной демарш. Кроме того, главнокомандующий имел полное право считать Коньи на какой-то период времени оставившим командование.
Самым большим нарушением дисциплины со стороны Коньи была его грубость во время спора и угроза рукоприкладства по отношению к старшему начальнику. Офицера Вооруженных сил США, позволившего себе подобную дерзость, ожидал бы военный суд, и, разумеется, его дальнейшая карьера оказалась бы перечеркнута.
О мотивах поведения Коньи можно только догадываться, поскольку нигде, в том числе у Фэлла и Руа, нет тому никаких объяснений. Попробуем все же дать их. Первое и наиболее извинительное для Коньи предполагает, что в ночь с 30 на 31 марта генерал пережил приступ помутнения рассудка. В течение многих дней его нервы находились на пределе. Он видел, что люди в Дьен-Бьен-Фу, скорее всего, обречены. В присутствии других Коньи упрекал в сложившемся положении Наварра, но в душе винил в надвигавшейся катастрофе и самого себя. Это он не выступил против планов Наварра, это он, артиллерист, не сумел предвидеть то, с какой чрезвычайной результативностью будет действовать артиллерия Зиапа. Это on согласился оставить в Дьен-Бьен-Фу тайские батальоны вместо того, чтобы заменить их более боеспособными частями, когда еще имелась возможность сделать это в начале декабря. Это он не возражал против идеи назначения Кастри командующим войсками в Дьен-Бьен-Фу, более того, это он так и не заменил полковника после падения Габриель и Беатрис, когда всем стало ясно, что у Кастри нет ни умения, ни решимости защищать укрепленный лагерь. Кроме того, Коньи, наверное, все еще терзал себя из-за того, что не отправился в Дьен-Бьен-Фу сражаться плечом к плечу со своими людьми и, если придется, сложить голову вместе с ними. Вместо этого он. практически беспомощный, в безопасности сидел в Ханое, когда они умирали там, в грязных окопах Дьен-Бьен-Фу. Коньи, человек храбрый и благородный, начинал сомневаться в собственной отваге и мужестве.
Временные, но очень тяжелые депрессии, охватывающие командующих перед лицом неминуемой военной катастрофы, не есть нечто невиданное. У всех такое состояние проявляется по-разному, однако от подобных неприятностей не застрахованы самые “великие воители” и самые замечательные полководцы. Наполеон, бросивший свои войска во время отступления от Москвы, несколько дней сидел молча без движения в карете, увозившей его в Париж. Величайший из американских генералов Роберт Э. Ли, выехав навстречу виргинцам, которые отходили назад после неудачной атаки Пикетга под Геттисбергом, поскакал прямо под огонь юнионистской артиллерии, стрелявшей по отступающим конфедератам. Увидев, куда направляется их командующий, подчиненные схватили его коня за поводья и закричали: “Назад, генерал Ли!” Так что, возможно, Коньи, терзаемый виной за судьбу Дьен-Бьен-Фу, временно утратил способность контролировать себя.
Есть и другое объяснение. Коньи мог намеренно добиваться отстранения. 30 марта он, должно быть, уже не сомневался в скором падении Дьен-Бьен-Фу, как и в том, что сразу же после этого начнется поиск козлов отпущения. Генерал мог стремиться к возможности обратиться к общественному мнению раньше, чем это сделает главнокомандующий. Если бы Наварр отстранил Коньи, тот получил бы полную свободу публично критиковать бывшего начальника. Кроме того, отстранение спасло бы Коньи от ответственности за окончательное поражение в Дьен-Бьен-Фу, которое, как мог предполагать генерал 31 марта, есть дело ближайших дней, в крайнем случае недель. Конечно, ни один офицер не станет добиваться, чтобы его сняли с должности. Но лучше уж отстранение, чем обвинения в гибели и пленении 10 000 соотечественников.
Действия Коньи, таким образом, поддаются тем или иным объяснениям, но позиция Наварра совершенно ставит в тупик. Ни один генерал, ни один офицер, ни в одной армии не стал бы сносить серию столь вызывающих оскорблений. Только представьте, что подобное позволил бы себе кто-то из подчиненных де Голля или де Латтра. И если Наварр еще мог снести личные оскорбления – а он не должен был, не мог! – то он просто не имел права оставить безнаказанным откровенное нарушение Коньи служебного долга в момент военного кризиса. За такой проступок генерала надо было с позором отстранить от должности. Когда Коньи не явился на вызов главнокомандующего в 04.00 31 марта, Наварру следовало бы сказать адъютанту Коньи о том, чтобы тот сообщил своему генералу по его пробуждении, что он (Коньи) может считать себя свободным от обязанностей с того момента, как проснулся, и потому должен немедленно покинуть Ханой. Затем Наварру надлежало бы информировать штаб о том, что он как главнокомандующий принимает на себя руководство Северным командованием впредь до назначения преемника Коньи.
Но Наварр не поступил так, как имел полное право поступить. Чтобы дать ответ на вопрос “Почему?”, нужно знать Наварра. Скорее всего, он не отстранил Коньи потому, что не хотел дать тому свободу действий критиковать себя за промахи в Индокитайской кампании и особенно за Дьен-Бьен-Фу. Пока Коньи оставался во Вьетнаме, Наварр еще сохранял способность как-то контролировать его заявления.
