кольчугу, с досадой дернул прядь волос, зацепившуюся за ворот, и почему-то сейчас он ненавидел свой прекрасный доспех, за которым сам когда-то ездил в Ветробор, заплатил тролль знает сколько серебра и так радовался! Содрав с себя обе мокрые от пота рубахи, нижней он кое-как вытерся и с отвращением бросил комок за борт. Регне уже расправил верхнюю рубаху, чтобы он мог ее надеть, держал наготове пояс, и лицо у него было какое-то виноватое. Чтобы дать выход своей досаде, Торвард сам сел за весло. Проплывая к горловине фьорда, он не смотрел на Средний мыс, не желая видеть кюну Хёрдис. И все его самообладание понадобится ему сейчас, чтобы, разговаривая с ней, не наговорить такого, чего достойный человек не говорит своей матери, даже если она колдунья!

Убитых слэттов похоронили в тот же день – обитателям Трехрогого фьорда вовсе не хотелось, чтобы неупокоенные духи врагов преследовали их по ночам. Но больше четырех сотен человек осталось в живых, и среди них сам Эгвальд ярл. Многие даже не были ранены, а просто лежали на днищах своих кораблей в беспамятстве, и не очнулись, когда их подбирали, разоружали и переносили на берег, в пустые корабельные сараи. Многим пленникам требовалась перевязка, и хирдманы занимались этим до самого вечера. Настоящая лекарка в усадьбе Лейдольва ярла тоже имелась: Сигрун, вдова одного из хирдманов, и Торвард послал ее к Эгвальду. При этом он хранил суровый и спокойный вид, но все понимали – торжества победы конунг не испытывает. И многие хирдманы, узнав о «боевых оковах», наложенных кюной Хёрдис на слэттов, его понимали.

– Что же ты со мной делаешь, госпожа моя! – только и сказал он матери, которая скромно гордилась победой, справедливо считая, что она добыта в основном ее руками. – Ты хочешь опять опозорить меня на весь Морской Путь? А все к тому идет. Теперь будут рассказывать, что я могу одолеть только зачарованного противника!

– Сколько у тебя раненых в войске, конунг, сын мой?

– Ни одного.

– А убитых?

– Восьмерых недосчитались.

– И те не убиты, а утонули, потому что тупыми копьями их сбросили за борт. Ты одержал великолепную победу, конунг, сын мой. А чарами или чем другим – кому какое дело? Не ты сидишь связанный, а Эгвальд ярл. И это главное. Или ты забыл про руну Науд?

– Она у меня уже вот здесь сидит! – Торвард выразительно показал на свое смуглое горло, едва удержавшись, чтобы не добавить: «И ты, госпожа моя, вместе с ней!»

Наутро Торвард конунг послал за лекаркой. Та пришла, утомленная бессонной ночью, с пятнами крови на переднике. Сигрун была высокая, худощавая женщина с острым носом, тонкие прядки пепельных волос вечно свисали из-под ее головной повязки с короткими задними концами – в знак ее вдовства. Ей едва перевалило за сорок, но лицо, всегда равнодушно-усталое, казалось лишенным возраста. После смерти мужа Сигрун немного повредилась рассудком, и ее в усадьбе сторонились, как сторонятся всех, кто в слишком коротких отношениях с миром мертвых. Погибший муж часто являлся лунными ночами побеседовать с нею.

– Еще шестнадцать умерло за ночь, – сказала она Торварду вместо приветствия. – Вели похоронить их поскорее. Кто умирает от ворожбы, тот не бывает добрым покойником.

– А что с Эгвальдом ярлом?

– Плечо задето, но не похоже, чтобы рана воспалилась, так что обойдется. – Женщина затрясла головой. – В нем столько злости, что она заменяет ему вытекшую кровь.

– Его можно привести сюда?

– Ты спрашиваешь у меня? – Сигрун сердито посмотрела на Торварда. – Ты – конунг, ты хозяин в этой усадьбе.

– Поди посмотри сам, – велел Торвард Регне. – И приведи его ко мне, если он держится на ногах.

Эгвальд, когда его привели в усадьбу, был бледен, но держался гордо, почти заносчиво. Левая рука его висела на перевязи, на скуле темнела длинная и глубокая царапина, а голубые глаза смотрели со злобным вызовом. Некоторое время противники рассматривали друг друга, ничего не говоря: оба они ждали этой встречи, и оба при ней испытывали не самые приятные чувства.

Эгвальд знал, что конунгу фьяллей двадцать восемь лет, но на вид он дал бы больше. Шрам, тянувшийся через правую щеку назад почти до края челюсти, казался продолжением рта и был виден даже под черной двухдневной щетиной. Этот шрам, черные волосы, смуглая кожа, карие глаза делали Торварда похожим на подземного жителя, дверга или тролля. Но особого торжества победы в нем тоже не наблюдалось: от выражения мрачной усталости черты лица казались резче, плохо расчесанные волосы разметались по плечам, ворот красновато-коричневой рубахи, обшитый пестрой тесьмой, был распахнут, открывая ремешок амулета, и Торвард безотчетно подергивал край ворота с приколотой маленькой золотой застежкой, словно ему жарко.

– Садись, Эгвальд сын Хеймира, – наконец сказал Торвард, кивнув на край скамьи. – Теперь у нас есть время поговорить спокойно.

– Мне не о чем с тобой говорить, – отрезал Эгвальд.

Он жалел, что остался жив. Он спокойно и с достоинством мог бы взглянуть в глаза Одину, представ перед Отцом Ратей в рядах погибших. Но к пленению он не приготовился, и чувство стыда и бессилия наполняло ядом свет и воздух. На башмаках Торварда, которые из-за высоты сиденья находились почти перед глазами у пленника, засохли темные пятна крови – крови слэттов, и Эгвальд смотрел на эти пятна с горькой ненавистью, чувствуя, что это его собственная кровь.

– Жаль, – ответил Торвард. Злой задор Эгвальда напомнил ему его самого тринадцать лет назад. Тогда он тоже оказался пленником человека, с которым ему не о чем было говорить. – Я думал, ты мне объяснишь, с чего это ты вдруг набросился на меня, когда фьялли и слэтты друг с другом не воюют.

– Что-то ты не вспомнил об этом, когда напал на Скельвира хёвдинга на Остром мысу! Помнишь, перед осенними пирами! Ты не объяснил, отчего напал на него ночью, как волк!

– Н-да! – обронил Торвард. Этого обвинения он ждал, поэтому принял его с внешним спокойствием. –  Что было, то было. Но обижен здесь все-таки не ты. Кто наследники Скельвира хёвдинга?

– Какое тебе до того дело?

– За убийство можно выплатить виру. А поскольку Скельвир хёвдинг был убит действительно мной и действительно ночью, я готов заплатить даже больше. Марка золота – обычная цена за смерть благородного человека, но, учитывая все обстоятельства, я готов выплатить три марки. И если бы ты от имени наследников Скельвира согласился на эти условия – а я думаю, ты имеешь право решать, раз уж взял на себя месть, – то я готов немедленно освободить тебя и твоих людей, чтобы ты мог вернуться домой и уладить это дело. Как тебе это нравится?

Эгвальд смотрел на него с той же ненавистью: этот разговор тем более его мучил, что он не оправдал надежд Ингиторы. «Наследниками Скельвира» была она, и Эгвальд отлично знал, что она не приняла бы ни три марки золота, ни десять марок. Ей нужна была эта голова, эта самая, с этим шрамом, знаменитым на весь Морской Путь!

– «Наследники Скельвира» ничего от тебя не возьмут! – отчеканил Эгвальд, не желая называть имени Ингиторы перед этим человеком. – Их устроит только твоя смерть. И пока я жив, ты, Торвард сын Торбранда, не будешь для меня никем, кроме врага! – твердо и злобно глядя прямо в глаза Торварду, выговорил Эгвальд. – Никем! И никакого мира у нас не может быть! Убей меня, если тебе это не нравится.

Рука Торварда, лежавшая на колене, сжалась в кулак. Он и сам понимал, что поздно говорить о выкупе. Теперь Эгвальд должен мстить ему и за свое поражение, и мириться сейчас согласился бы только последний трус. А этот, стоявший перед ним раненый «воин светлых альвов» трусом явно не был.

– Тебе это нетрудно! – с усмешкой добавил Эгвальд. – И ничего нового в убийстве слабых и безоружных ты не найдешь! Твои подвиги известны всему свету! О тебе и за морями слагают хвалебные стихи! Не знаешь ли вот таких?

И Эгвальд весело заговорил, глядя прямо в глаза Торварду:

Торвард разом побледнел, как сухая трава, сердце его от гнева стукнуло где-то возле самого горла, словно хотело выпрыгнуть и броситься на обидчика. А Эгвальд, не