колебания') протянулась едва заметная специалистам ниточка к ритуальным весенним танцам индусов лельа ('туда-сюда') да к славянскому весеннему божеству Лелю. А вот сюжет 'Золотого зародыша' или Праяйца, возникшего в водах изначального Океана и породившего Праджапати, который создал Землю- мать и Небо-отца из половинок его скорлупы, хоть и близок шумерскому мифу, но никак не обнаруживает своего прямого родства.
В курганах же традиция обоих шумерских мифов более выражена. От изображений северной галереи Каменной Могилы нетрудно перекинуть мостки к расположенным неподалеку курганам № 11 и № 13: первый из них перекрыл могилы-челны, а второй — несколько различного рода воронок. От первых можно протянуть цепочку к обычаю помещения в могилы лодок или плотов, обеспечивавших покойникам 'воскресение-всплытие' из потусторонней пучины, а от вторых — к обрядовой имитации полужидкого хаоса (салилам ариев). Такие материалы, вполне соответствующие арийским обычаям и представлениям, рассмотрены нами на примерах из 'Ригведы', а также из курганов у Великой Александровки, Староселья, Семеновки, Бычка и других.
В этих материалах так или иначе отразились идеи преодоления небытия, воскресения погребенных. Нельзя сказать, чтобы шумерские мифы были начисто лишены этих идей. Но при сравнении Праджапати с Энлилем можно заметить, что первый создает Землю-мать и Небо-отца, в то время как второй просто разъединяет их. А когда наступил всемирный потоп и воды покрыли землю до самого неба, то люди, вылепленные когда-то из глины, раскисли; уцелевший же Зиусудру (позже Утнапиштим, прообраз библейского Ноя) не воскресал, а переждал потоп на плоту. 'Вечный дух, какой имеют боги', он получил от Ана и Энлиля за то, что после окончания потопа почтил их жертвоприношением...
Нетрудно заметить коренное отличие космогонических мифов рабовладельческого Шумера от подобных мифов ариев и других племен первобытнообщинной формации. Мифы шумер уже лишены связей с годовым и прочими циклами, они носят как бы линейный характер. Цикличный мотив воскресения, обновления жизни, столь характерный для мифотворчества первобытных народов, потеснен в них мотивами последовательности деяний, достижения цели, расплата за грехи и тому подобное.
Это что касается сопоставления мифов доклассовой и раннеклассовой формаций, не посвящавшихся специально темам противоборства жизни и смерти. А как отличались восприятия бытия и небытия в тех мифах, где эти темы рассматривались?
Умирающее и воскресающее божество — очень древний, проходящий через всю историю Востока мифологический мотив. Такие божества порождались представлениями о цикличности благоприятного и неблагоприятного полугодий, посева и жатвы, рождения и смерти. В Шумере наибольшей известностью пользовался миф о Думузи. История его такова.
Думузи ('истинный сын') хоть и был сначала простым пастухом, но находился в божественном окружении. Мать его именовалась 'Драконом небес', сестра — 'Виноградной лозою небес', другом его был бог Солнца, а возлюбленной — Инанна ('Венера'). Она-то и сгубила Думузи. Оказавшись в потустороннем мире (вследствие сезонных перемещений планеты Венеры на небосводе), Инанна вынуждена была представить замену за свое избавление и указала на своего возлюбленного. Богиня мертвых послала за ним каких-то злобных существ, Думузи не смог от них убежать даже с помощью Солнца и был растерзан... Его сестра Гештинанна помогла брату: согласилась вместо него проводить полгода в загробном царстве. Когда Думузи погибает — начинается засуха, воскресает — расцветает земля.
Этот миф проиллюстрирован, очевидно, на одной из печатей Шумеро-Аккадского царства (рис.23). Слева мы видим сидящего на троне мужчину с четырьмя стрелами над каждым плечом. Это некое божество с подобием брасмана — магического орудия индоиранцев, призванного воздействовать на небеса. Помимо стрел брасмана, божественный ранг сидящего на троне подчеркнут серпом Луны и 'звездой'. Она составлена из круга с точкой (знак Солнца), а также из 4x3 концов и такого же количества лучей, символизирующих времена и месяцы года. Наряду с атрибутами небесной власти подчеркнуто владычество бога и над потусторонним миром: ему прислуживают два пса, пред ним стоит жертвенник с человеческой головой. Эти атрибуты, как и брасман, становятся характерными затем для индоиранской культуры: пара псов прислуживает Яме, владыке загробного царства, а отчленение головы (отчетливо прослеженное в материалах Высокой Могилы и других курганов) у жертвенного титана Пуруши символизирует 'сотворение' неба.
Верховное божество на рассматриваемой печати сочетает признаки создателя вселенной Энлиля и бога мудрости Энки. Последний тесно связан с мифом о Думузи. Он представлен в центре процессии, как бы подталкиваемой к Энлилю—Энки одним из прислуживающих ему псов. Процессия состоит из мужчин с козленком в руках и двух женщин. Первая женщина ведет за руку мужчину к жертвеннику и верховному божеству; вторая женщина замыкает шествие. Первая наделена атрибутами божества: рогами и сопричастием к 'звезде' и жертвеннику, которых она касается правой рукой; атрибутом второй является ветвь, обращенная к небесам. Эти принадлежности присущи образам Инанны и Гештинанны, возлюбленной и сестры Думузи.
Среди археологических памятников Северного Причерноморья и прилегающих областей мифу о Думузи более всего соответствует содержимое гробницы кургана № 28 у станицы Новосвободной Краснодарского края, а также первый кромлех Велико-Александровского кургана.
Гробница у Новосвободной состояла из двух частей: 'прихожей' и погребальной камеры. На дальней и поперечной стенках красной и черной красками были изображены две человекоподобные безглавые фигуры. Первая из них сидит, а вокруг нее шествуют не менее четырнадцати лошадей. Ясно, что фигура — пастух и что находится в потустороннем мире. Вторая фигура стоит одной ногой на ведущем в камеру отверстии, а другой — на подобии свернувшейся в спираль змеи. Расположенные тут же, у ног, лук и колчан подчеркивают победу человекоподобного существа над змеей. Особенно следует выделить птичьи признаки этой фигуры: трехпалость и подобие крыльев: одна рука-крыло сломана. На дне камеры, под этими изображениями, находилось погребение взрослого и ребенка. Возле них в числе прочих предметов найдены игральные кости, бронзовая и серебряная фигурки собак, а также бронзовый сосуд, каменный пест и палка с бронзовым навершием. Ладьевидный сосуд стоит на квадратной (знак Земли) подставке; навершие же имеет вид колеса с крестообразными спицами (знак Солнца).
А. Д. Резепкин и другие исследователи указали на неоднозначность этого памятника: с одной стороны, в нем отчетливо выражены элементы шумеро-аккадской, с другой стороны — индоиранской культуры (а с треть-ей — культур Западной Европы, на чем мы не будем здесь останавливаться). В первой фигуре присутствуют признаки Думузи, но в сочетании с фигурками собак и коней этот образ ближе все- таки к Яме (спутниками которого были две разные собаки; кони же присущи северопричерноморским степям и на Востоке появляются позже).
Во второй композиции преломился шумеро-аккадский миф о противоборстве орла и змеи — представителей небесного и потустороннего миров. Но здесь же просматриваются элементы индоиранского мифа о сражении Индры, воплощавшегося порою в орла, со змиевидным Вритрой. Есть здесь и соответствия образу однорукого Савитара (потустороннего Солнца), мечущего игральные кости. А в сочетании сосуда, песта и палки с навершием представлен набор для производства индоиранского 'напитка бессмертия' — амриты или сомы.
Именно последний факт существенно отличает рассмотренный памятник Северного Кавказа от одновременных ему памятников Ближнего Востока. В рабовладельческих государствах в возможность воскрешения уже не верили, а верили в загробную жизнь. В шумерской 'Поэме о Гильгамеше' об этом вполне определенно сказано в диалоге главного героя с Энкиду, своим умершим другом:
