снаружи (в реальном мире) я могу быть живой, драматичной и счастливой и у меня были прекрасные, давние друзья, которым можно было доверять. И у меня были нормальные, почти нормальные разговоры и дни с Карлом. Но я не хотела расставаться с той своей частью, которой коснулся доктор Ялом. Потому что здесь, кажется, любой пустяк, который я высказывала, имел больший резонанс и откликался больше, чем все те шутки и приколы, которые я отпускала во внешнем мире. Я часто прикидывалась непонимающей, но не понимала я от тупости или просто так, при мне все же оставалась моя веселость, оптимизм и надежда на возрождение, и я знала это. Я никогда не давала себе слишком страдать.
Иногда я устраивала сцены прямо у него в кабинете. Намеренно подавляла свой дух к моменту сеанса. Я могла быть притворно возмущенной, но никогда сердитой. Но все же мне хотелось копнуть поглубже и найти что-то реальное, нечто такое во мне, что могло бы стимулировать, а не просто тащить за собой. Некий гейзер эмоций, а не наш водевильный жаргон, когда доктор Ялом применяет свой психиатрический крючок, а я застенчиво бормочу в ответ, чтобы опустить занавес.
Мои заметки тоже были иногда то намеренно унылыми и серьезными, то слезливыми и легкомысленными. Другим жаргоном, кроме того, что у меня уже был, я, кажется, не владела. Я не могла заставить себя найти те исцеляющие слова, которые он хотел услышать. Я не могла глаголить по- медицински и отвечать на его вопросы таким же образом. Следовать прямой линии психиатрической партии. Каждый раз, когда доктор Ялом задавал мне благотворный вопрос, я сидела молча или, что еще хуже, ухмылялась. Потому что знала, насколько легко будет прибегнуть к моему старому «я». Я хотела найти что-то новое, нечто иное, чем тот запас нервов и иллюзий, который окутывал меня.
Я себя не защищала. В определенном смысле я отдала писать сценарий другим, а затем следовала ему, слыша много реплик, но передавала только некоторые строки. Одним из наиболее предсказуемых вопросов доктора Ялома был: «Что вам нравится во мне, или Карле, или в себе?» Этот вопрос был почти так же далек, как и другая сторона медали: «Джинни, что вам во мне не нравится?»
Я знала, что он старается притянуть меня к реальности. И, полагаю, даже знала эту реальность, но она на меня не влияла. Я терпеть не могу рассматривать людей объективно, хотя и не против наградить их какой-нибудь метафорой. Для меня легче адаптироваться и согласиться, чем судить. Я ненавижу описывать людей в рамках присущих им ролей типа «мама», «папа», «психиатр» — у каждого человека свои конкретные основания. Полагаю, я могла бы защитить их всех, даже за счет себя, своим спокойствием, потому что гораздо больнее унижать их, ненавидеть их.
Полагаю, я добилась чего-то личного с вами, доктор Ялом. Вы старались завернуть все в ленту терапии, и я всегда относилась немного подозрительно или еще хуже — саркастично (требует меньше энергии) к тому, чем вы меня кормили, даже если я говорила, что голодаю.
Думаю, что всегда будет существовать некая неурегулированная область, пробел в терапии — так как наши цели были разными. Вы не могли знать, что значит быть опустошенной или, по ту сторону медали, жизнерадостной и воодушевленной. Те моменты, когда я была свободной, заставляли меня понять, что моя цель всегда должна заключаться в поисках ощущения тепла, без подсознательных закоулков, прямолинейности. Ответы на ваши прямые вопросы иногда не выглядели моими ответами. Я не была заинтересована в иерархии вопросов и ответов. Все это время я искала не перемен, а человека, с кем бы я могла поговорить, вот как с вами, который бы спрашивал и понимал меня, имел бы ваше терпение и в то же время был бы независимым от меня.
Вы, доктор Ялом, всегда подбадривали меня, старались вывести меня с мелководья на большую воду. Я наблюдала за вами, иногда восхищалась, но когда выходила из вашего поля зрения, то опять оказывалась на мелководье. Теперь я опять притягиваю вас к себе, действуя, как небольшие волны, и создается впечатление, что я двигаюсь, а не застыла в сумрачном покое и не увязла в песке.
Фактически я считаю, что все эти метафоры и сравнения, которыми полны мои отчеты и которыми я вовсю пользуюсь при разговоре с вами (все пять миллиардов), это одно, а я — это совершенно другое. Я использовала их как завесу, пока не смогла заговорить с вами напрямую.
Я не стала ждать полного отсчета страданий. Может, у меня не хватает смелости полностью вырубиться. Я могу только мечтать о таком моменте. (После всех этих предостережений и анонсов, данных вам о том, что со мной случится, если я действительно окажусь брошенной, может, все, что мне нужно было сделать, это испустить последний вздох.)
Целый месяц я действительно вела уединенную, тягостную жизнь. Но к концу этого периода во мне стали появляться проблески жизнерадостности. Я обнаружила, что все мои старые друзья все еще рядом. Отсутствовали только лишающее сил присутствие Карла и несчастье.
Я теперь на полпути к полной жизни без каких-либо скрытых опасений. Я нашла работу, занимаюсь исследованиями и пишу благодаря тем, кто помог мне. Это не спасение, но деньги есть. Так что я могу перестать составлять список вещей, которые надо приобрести, но пока не могу. Я всегда транжирила деньги, не откладывая впрок. Здоровые люди берут от жизни все и сразу, тогда как замкнутые люди, наподобие меня, берут от жизни все меньше и меньше.
Мне надо это изменить — я могу определить дистанцию, которую мне надо пройти. Друзья пугаются по мере того, как я понимаю, что я не могу всю жизнь быть просто присутствием, просто индивидуальностью. Мои друзья говорят, что они хотят большего от меня. Это то, что мне говорил Карл, только здесь в придачу, кажется, больше любви и отдачи. Конечно, все эти изменения проходят у меня со скрипом в зубах, так как от поставленной задачи я все еще в ступоре. Я знаю, что мне нужны не только декларативные предложения и маршевая музыка. Практически каждая задача должна быть доведена до человеческого уровня. Мои лучшие друзья советуют мне выбирать слова, действовать более упорядоченно во времени и делать выбор. Постарайся стать взрослой.
Я не только перестала страдать, но и, несмотря на мое изначальное сопротивление, встретила другого мужчину. Удивительно, как быстро ушло прошлое. Он любит меня, и его влечет ко мне. И меня влечет к нему. Фактически я не могу оторваться от него. Я действительно стала чувствовать себя больше как женщина и меньше как девчонка. Мои мозги стали менее расчетливыми и чувствуют себя свободнее с голосами, чем с простыми отголосками и мечтами, которыми я их кормила. Я приобрела уверенность, от которой теплеет у меня в животе, и появилась постоянная энергичность. Исчезли страх и угрюмость. Может, они перешли в иронию, которая, по крайней мере, мягче и не так давит. В любом случае ирония ничто по сравнению с хорошими днями, которые у меня наступили.
Хотя проблем еще куча. Я понимаю, что моя жизнь зависит от определенных стабильных вещей — наличия собственного гнездышка, определенного количества денег, моего нового друга, которого я хочу видеть постоянно, и близкой подруги, которая занимает ценное место в моей жизни и является практически моей тенью. И все же я до сих пор дезорганизована. Кухонный стол разложен по всему полу, на всю комнату. Все у меня в разбросанном состоянии — от моих вещей, вываливающихся из шкафов, до выполнения дел.
Может, все станет хуже. Тогда я начну оказывать сопротивление. Уходя от проблем, я только становилась желчной и нагружала вас своим молчанием. Я хочу достичь чего-то своего в жизни, а не просто следовать исполнению. Мои мозги устали, как будто они изучали мир по серии миражей, которые я пыталась старательно описать вам, доктор Ялом. Теперь, когда я ищу в своих мозгах фактический материал, я понимаю, что мне надо было говорить с вами больше, даже если и непонятно, вместо того чтобы выдавать предложения со стопроцентно выраженной эмоциональностью.
У вас в кабинете я вечно глядела куда-то в сторону, бродила во времени, не находя успокоения. Теперь я уверена, что могла бы понять и вас, и, таким образом, себя, ясно высказаться или промолчать. Вы именно тот, кто описан на этих страницах.
Провалы прошлого заделаны. Боль осталась со мной навсегда, но и счастье тоже.
У вас в кабинете я перебирала шутки, как надоедливые бусинки сквозь пальцы. Я была счастлива от одного вашего присутствия (которое было всегда естественным и жертвенным), но боялась жить, как другие люди. В действительности мне нужен был не кабинет терапевта, а гнездышко. Я пыталась втянуть вас в свою инертность и беспомощное спокойствие. Но вы не дали мне отделаться простыми кивками в знак согласия или делать вид, что мечтаю. Вы преуспели в своем искусстве, вы привели в чувство нас обоих.
Как только я сворачивалась калачиком, вы меня тут же разворачивали.
