руки. Принцип прост: воздействие раздражителя, ранее рассматриваемого как опасный, в ситуациях настолько безопасных, что реакция страха подавляется. При многократном повторении последовательность раздражитель — страх аннулируется, и новый навык переносится из лаборатории или кабинета терапевта в домашние условия. Также приветствуется следование примеру. Например, терапевт может совершать прогулки с пациентом в высокой траве или брать в руки змею в присутствии пациента.

Я упростил методику, применив элементарную парадигму, но для наших целей этого достаточно. Рассмотрим теперь, как я в своей работе с Джинни использовал приемы теории обучения. Она испытывала иррациональный страх (фобию, если хотите) самоутверждения. Она поступала так, как будто последует катастрофа, если она начнет качать свои права, выражать свой гнев или просто выражать несогласие.

Н ашей испытательной лабораторией должны были стать наши отношения. Я постарался создать атмосферу такого доверия, неосуждающего согласия и взаимного уважения, что реакция страха просто блокировалась бы. Затем я стал подвергать Джинни этому вызывающему страх раздражителю, постепенно поощряя ее отстаивать передо мной свои права. Поощрение принимало многие формы: уговоры, советы, рекомендации следовать примеру, требования и ультиматумы. Временами я был веселым, притворно- ласковым дядюшкой, или настойчивым сократическим оводом, или строгим, требовательным режиссером, или секундантом в матче по боксу, дающим решительным тоном наставления Джинни из угла ринга. Я хотел, чтобы она пробудилась, задала мне вопросы, потребовала, чтобы я не опаздывал на сеансы, попросила назначить ей более удобное время, возражала мне, сердилась на меня, выражала свое разочарование мной. Я вкладывал слова в ее уста: «На вашем месте я бы чувствовал…» Когда пришла уверенность, а наступала она медленно и неуверенно, я приветствовал ее («закрепил» ее, если хотите). Следующей задачей была передача навыков, или генерализация. Я перешел к тому, что стал настаивать, чтобы она предпринимала небольшие шаги с Карлом. Я провел ролевую игру с ней, в которой я был Карлом. Мы репетировали воображаемые мини-конфронтации, включающие такие вопросы, как деньги на бензин, работа по дому и эротическое стимулирование.

Каждая из таких самоутверждающих вылазок подкреплялась не только моим одобрением, но и непоявлением воображаемой катастрофы. До сих пор каждый опасный акт был менее опасным в силу того, что совершался в моем кабинете. Затем был сделан огромный шаг вперед: наши встречи вместе с Карлом. Потенциально опасные, конечно, но все же не с таким риском, как те же столкновения, но не в моем присутствии.

Здесь присутствовала, конечно, гораздо большая по веденческая модификация, чем десенсибилизация страха самоутверждения. Джинни не могла быть «собой» во мно гих аспектах. Она могла быть принята или любима только посредством действия или исполнения. Она не могла вы 327 разить вслух свое отчаяние, страх распада, глубокое чувство опустошенности, свою любовь. Я попросил ее показать мне все. Попытайтесь со мной, сказал я, я останусь с вами, выслушаю вас, приму вас целиком.

Рассматриваемая с такой точки зрения терапия является тщательно прописанной генеральной репетицией, упражнением в снятии страха, инициативой, задача которой заключалась в том, чтобы сделать себя ненужной, аннулировать себя. Но, конечно, она была нечто большее. Она отказывалась покоряться своей судьбе. Рампа исчезала, актеры начинали существовать в своих ролях, режиссер отказывался оставаться инженером бихевиоризма.

Такова теоретическая подоплека моей работы с Джин-ни, ее методы и логическое обоснование. Я затягивал, как мог. Что насчет терапевта, меня, другого актера в этой драме? В кабинете я прячусь за своим титулом, интерпретациями, своей фрейдистской бородкой, проницательным взглядом и позицией максимальной полезности. В этой книге я прячусь за своими пояснениями, моим тезаурусом, репортерскими и беллетристическими усилиями. Но на этот раз я зашел слишком далеко. Если я не выйду благородно из своей святая святых, то почти определенно меня оттуда выдернут мои коллеги, аналитические обозреватели.

Вопрос, конечно, заключается во встречном переносе. В течение нашей совместной жизни Джинни часто относилась ко мне иррационально, на основании очень нереальной оценки меня. А как насчет моего отношения к ней? В какой степени мои подсознательные или чисто сознательные потребности определяют мое восприятие Джинни и мое поведение по отношению к ней?

То, что она была пациенткой, а я врачом, — не совсем верно. Я впервые обнаружил это несколько лет назад, когда был в академическом отпуске в Лондоне. Я был свободен и планировал работать только над книгой о групповой терапии. Но этого оказалось явно недостаточно. Я впал в уныние, стал беспокойным и, наконец, взял себе двух пациентов — больше ради себя, чем ради них. Кто был пациентом, а кто врачом? Я был больше озабочен, чем они, и, полагаю, получил от нашей совместной работы больше пользы, чем они.

В течение пятнадцати лет я являюсь целителем. Терапия стала сутью моего идеального образа. Она обеспечивает мне смысл, промысел, гордость, мастерство. Так что Джинни помогла мне, позволив мне помочь ей. Но я должен был помочь ей больше, гораздо больше. Я был Пигмалионом, она моей Галатеей. Я должен был переделать ее. Добиться успеха там, где не смогли другие. И добиться успеха за разительно короткий период времени. (Хотя эта книга может показаться довольно объемной, шестьдесят часов — это относительно короткий курс терапии.) Чудотворец. Да, я такой. И эта потребность не осталась втуне в ходе терапии. Я постоянно давил на нее. Не скрывал своего разочарования, когда она останавливалась или застывала даже на несколько часов. Я постоянно импровизировал. «Выздоравливайте», — орал я на нее. «Выздоравливайте ради себя, а не ради вашей мамы и не ради Карла — выздоравливайте ради себя самой». И очень тихо прибавлял: «И ради меня тоже, помогите мне быть целителем, спасителем, чудотворцем». Слышала ли она меня? Я себя едва слышал.

И еще по одной более очевидной причине терапия велась ради меня. Я стал Джинни и лечил самого себя. Она была писателем, которым я всегда хотел стать. Удовольствие, которое я получал, читая ее строки, превышало чисто эстетическую оценку. Я боролся, чтобы раскрепостить ее, раскрепостить себя. Сколько раз в ходе терапии я возвращался на двадцать пять лет назад на урок английского языка в средней школе, к старой замшелой мисс Дэвис, которая читала мои сочинения вслух всему классу, к моей тетрадке стеснительных стихов, к моей так и не увидевшей свет повести в стиле Тома Вулфа. Она отвела меня назад к перекрестку, к той дороге, по которой я так и не осмелился пойти сам. Я попытался пойти по ней с ее помощью. «Если бы только Джинни могла быть глубже», — говорил я себе. «Почему она удовлетворяется только сатирой и пародией?» «Вот бы мне такой талант!» Слышала ли она меня?

Врач — пациент, спаситель, Пигмалион, чудотворец, великий нереализованный писатель. Да, все так. И не только это. У Джинни развилось сильное положительное отношение ко мне. Она переоценила мою мудрость, мои потенциальные возможности. Она влюбилась в меня. Я попытался работать с таким положительным отношением, «пройти сквозь» него, переработать его с пользой для терапии. Но я также должен был работать и против себя. Я хочу быть мудрым и всезнающим. Это важно, что привлекательные женщины влюбляются в меня. Потому в моем кабинете мы были несколькими пациентами, сидящими в нескольких креслах. Я боролся с частями своего «я», старался объединить их с частями Джинни, конфликтующих с другими частями. Я должен был держать себя под постоянным контролем. Сколько раз я мысленно спрашивал себя: «Это для меня или для Джинни?» Часто я ловил себя на том, что начинал соблазнять или собирался это делать, от чего Джинни еще больше восторгалась бы мной. Сколько раз я убегал от своего бдительного глаза?

Я стал гораздо больше значимым для Джинни, чем она для меня. И так с каждым пациентом, а как может быть иначе? У пациента один терапевт, а у терапевта много пациентов. Поэтому Джинни и размечталась обо мне. Вела воображаемые разговоры со мной в течение недели (точно так же я разговаривал со своим аналитиком, старушкой Оливой Смит — благослови, господи, ее непоколебимую душу). Или воображала, что я здесь, рядом с ней и наблюдаю за каждым ее шагом. И все же тут есть ее что-то. Верно, Джинни редко посещала мое воображение. Я не вспоминал ее между занятиями, никогда не мечтал о ней, и тем не менее она мне очень нравилась. Думаю, я просто не позволил себе полностью заглянуть в свои чувства, поэтому должен так нескладно выуживать все это из себя. Показателей этого было много: моя ревность к Карлу; мое разочарование, когда Джинни пропускала занятие; ощущение уюта и спокойствия, когда мы были рядом («уют» и «спокойствие» подходящие термины — без явной сексуальности, но и не бесплотные). Все это самоочевидно, я ожидал и осознавал их. Что было неожиданным, так это взрыв моих эмоций, когда в мои отношения с Джинни вмешалась моя жена. (Ранее я