лежала, беспомощная, отданная в жертву, пока рассвет не прогонял эти ощущения, после чего мое избитое тело могло выходить из этого состояния.

Уверена, что эти приступы вызывались отсутствием надежды между мной и Карлом и пониманием того, что вскоре меня бросят. (Если в такие моменты я пыталась вызвать перед собой образ доктора Ялома, то только для того, чтобы ввести его в мою мелодраму.)

Даже назидательная сторона Карла пришла в апатию. Он игнорировал меня. Я могла возражать ему по фактическим вопросам, вести себя так благодаря доктору Ялому, но я не могла требовать чувств. Я не могла спросить его о нашем будущем. Как говорит Джон Прайн: «Вопрос не вопрос, если знаешь ответ».[13] Я была напугана. Карл чувствовал мое напряжение. Но, думаю, такое напряжение во мне было вызвано правдой. Вам приходится переживать все эмоции, когда в отношениях принимаете участие только вы. Со стороны Карла не было никакой интуиции. Я выдумывала любовные песни и флирт. Целые ночи уютно пристраивалась и промахивалась. Я могла быть ближе к нему только ночами, когда он отключался.

Полагаю, я перестала понимать, кем был Карл. Не то, чтобы он дал так много примеров того, чему можно было следовать. Все они вели к работе. Отдачи не было. С точки зрения юмора, разговоров, игр и латентной чувствительности Карл был так же хорош, как и все, но он страшно сузил свои границы. Фактически просто срезал несколько направлений. А я последовала за ним, не давая моим желаниям посягать, влиять на него, облегчить нашу жизнь.

Я была как бедствующий ребенок с жестоким отчимом. Ситуация была смешной. Я вставала, чтобы уступить ему место, а он все равно сходил на следующей остановке.

Наконец, отчаявшись, неспособная выдерживать собственное молчание и совместное сопротивление нашей жизни вместе, я сказала: «Карл, у нас ни хрена не складывается». И он ответил: «Знаю. Я хочу уйти. Я весь перегорел». И к следующему вечеру он исчез.

Карл ушел. Но моя жизнь в этот день не развалилась. Это было лишь наконец вернувшееся эхо долгого пронзительного вопля. Я напугана. Не могу ни есть, ни спать. Я попыталась отделить то, что было просто потребностью, зависимостью и бытовыми приборами, от того, что было реальными чувствами и любовью к Карлу. Радио, телевизор, книги, его; плюс молчание, жадность, смех, поездки в автомобиле. Я пытаюсь определить истинное отношение к Карлу, очищенное от причинной обусловленности и тошноты. И пытаюсь прочувствовать мое собственное присутствие.

Карл все еще рядом. Его имя все еще звучит узнаваемо, не в отдалении, не смутно. Я все еще цитирую его, я знаю его желания и опасения. Уверена, что Карл был не просто привычкой. Это пианино привычка. Я бросила заниматься им через семь лет — никаких слез. Иногда уход Карла — ощущение, иногда — реальность. Большей частью это печаль, которая существует, не родившись из конкретного факта. Хотя спустя несколько недель я поняла, что не могу оставаться на этом уровне только чистого восприятия болезненной ситуации. Карл не вернется. Этого не произойдет, даже если я по глупости буду желать этого всем своим существом (мы знаем, насколько это цельно). Я просыпаюсь от снов, в которых Карл вовсю насмехается надо мной. Теряю его во сне, как потеряла его в жизни.

Этот период печали и абсолютной влажности стал непереносим. Я знала, позволь я своим робости и осуждению довести меня до точки отторжения, мне оставалось бы только выбрать желание смерти и смертного приговора. Пространство, где воспринималась моя улыбка, раскололось. И все же большую часть своего горя я причинила себе сама и вполне заслуженно — ответная реакция многолетнего застоя и ожидания. Вела чистую жизнь, как пустая грифельная доска. Уход Карла был слишком связан с пустотой и скукотой моей жизни, чтобы быть полностью непорочным и идеализированным.

Я напугана, потому что всегда считала себя закрытой для всех, кроме самых близких друзей и случайных словоохотливых знакомых, готовых помочь и посмеяться вместе со мной. Так что мне всегда надо было расположить себя так, чтобы на меня могли натолкнуться, а Карл, со своей стороны, встречался с людьми сам. Я могла жить тщательно исполненными ремарками «в сторону» и умными идеями. Я понимала, стоит мне потерять свою позицию, сместиться чуть в сторону от основного потока, и никто больше меня не увидит, я потеряю все шансы.

И фактически до настоящего момента я отдавала свою жизнь на волю случая. Я дрожала от страха и была в постоянном трансе. А теперь, если жизнь вообще заодно со мной, мне нужно выбираться и жить, а не ждать. Кажется, все, что я делала, так это отдавала свою энергию минутам и ждала очередного совпадения. (Совпадение — хорошее имя для лошади, которая время от времени выигрывает, но в основном проигрывает.) Я отдала всю свою душу в пас, наблюдая, кто его примет и отпасует дальше.

Теперь мне надо самой шевелиться, двигаться дальше в своей отходящей непривлекательной жизни, как сказал бы доктор Ялом. Вести жизнь, в которой больше не будет посредников, исполняющих роль буфера и вводящих и выводящих меня из мира. Жизнь, в которой я не буду впадать в фантазии при самых простых делах, а буду стараться вести открытые переговоры, в которых мое непонимание не будет хитро использовано, чтобы высмеять и принизить меня. Никто, кроме меня самой, не сможет покопаться у меня в мозгах и выудить оттуда какие-то суждения.

Я поняла разницу между размышлениями и тем, чем я так долго спонтанно занималась — беспокойством. Будучи обеспокоенной, я рассматривала отрицательные альтернативы. Размышления носят прогрессивный, развивающийся характер. Я никогда этим не занималась. А фантазирование — это застывшее размышление, когда ты знаешь, что никогда ничего не сделаешь со своим видением. Я привыкла отдавать людям в управление прагматическую сторону своей жизни, пока я становилась сопредельной гениальности.

Ни один мужчина не согласится жить с таким осмосом, как я, пока смерть нас не разлучит. Мне нужно или заселять себя, или ничего не получится. Нет, теперь я должна действовать агрессивно и без всяких там магических настроений или совпадений. Я просто обычный человек.

Жизнь стала тяжелой. И никакой любви, чтобы облегчить ее. Но, даже по стандартам самой растянутой мыльной оперы, время рыданий закончилось. Иногда я говорила глупые вещи, которые утешали, но не налаживали жизнь. «Я больше не увижу Карла с закрытыми глазами и не коснусь его, спящего, утром». Но если бы я продолжала ныть и тыкаться носом в воспоминания о моей совместной жизни с Карлом, то была бы похожа на подростка, постоянно слушающего устаревшую лучшую попсовую десятку песен.

Я, наконец, прошла последний круг признания, что Карл никогда не вернется. Я сбросила слой нежной завесы, которая окутывала мои мозги и мешала четко видеть и душевные страдания, и счастье. Слезы ледникового типа, у которых уйдут месяцы, пока они скатятся вниз по мозгам, все еще есть, но я забыла о них. Я больше не плачу. Я стараюсь игнорировать растущую ностальгию по таким слезам. Сейчас больше молчания, и лишь некоторые слезы окружены гневом.

Боль, когда-то я тебя узнала, но я не собираюсь больше тратить на тебя свое драгоценное время. Как расстраивался доктор Ялом, когда слышал мои шумные разглагольствования и бред по поводу блаженства слез и ночных кошмаров. Я не собираюсь больше пытаться характеризовать себя с помощью страданий и слез. Мне они не нужны, чтобы сделать из меня человека. Я больше не хочу идти по этому кругу снова.

Кроме того, там, глубоко внутри, помимо ощущения отчаянной развязности, остается чувство справедливости, понимание того, что я действительно не хотела быть вместе с Карлом, что я хотела разойтись, была охвачена этим чувством, надеялась, что он примет решение, но, как обычно, ошеломляющая инертность, состоящая из жалости и слез, удерживала меня в этой ситуации.

Странно, но сейчас я больше смирилась с потерей Карла, чем с окончанием курса терапии у доктора Ялома, хотя никогда в действительности с ней не соглашалась. Я никогда полностью не верила той своей изнуренной личности, которую каждую неделю привносила в жизнь доктора Ялома. Потому что знала, что