артиллеристом, который не растерялся бы даже в том случае, если бы с целой батареей очутился за пределами нашего постоянно менявшегося фланга. Бывало, назревает конная атака, неприятель, потеряв терпение, ринется на нас, но Сабо со своей батареей выскакивает вперед и осыпает картечью неосторожного врага. Ни одного артиллерийского «недоразумения» с ним не было, и в полку существовало глубокое убеждение, что Сабо никогда не пошлет случайный снаряд в своих, как бы быстро ни менялось положение. Командир батареи пользовался в полку большой популярностью. О жене его никто мне не говорил ничего плохого. Обожженная солнцем и обветренная, она была похожа на изящного юношу в красноармейской форме, но все же не теряла своей женственности. Долго не выходила из моей головы эта картина: Мария Сабо, стоящая по колено в грязи под Гдиновом и распоряжающаяся хмурыми подводчиками.

Когда с поляками было заключено перемирие, мой полк стоял под Рудней. Меня вызвали в Житомир, где я получил приказ двигаться в боевом порядке на юго-восток в распоряжение штаба Южного фронта. У Кременчуга мы перешли Днепр и через Кобеляки шли по прямой на Синельниково, где я должен был явиться в распоряжение штаба фронта.

Полтавщина удивительно похожа на венгерские равнины: песчаные холмы напоминают Сабольч, а тополя, белые хаты с гнездами аистов, журавли колодцев, приветливый народ — настоящая венгерская пуста. И видавшие виды интернационалисты, большей частью венгерские крестьяне-батраки, удивленно таращили глаза при виде этого сходства. Но лирическому настроению положила конец Григорьевка. Пятый день мы шли по Полтавщине, чувствовали себя в глубине страны, и бдительность боевых охранений несколько ослабела. Остановились на ночевку в Григорьевке. На следующий день нам предстоял восьмидесятикилометровый переход. Рано утром полк был уже на ногах, когда вдруг в село примчалась наша батарея с пятью пушками.

— Где шестая? Где Сабо?

Последние дни артиллерия шла в авангарде, она не вошла в село, а остановилась в трех километрах от него на хуторе. Под утро, когда все спали глубоким сном, на хутор налетели бандиты. Это были махновцы, которые, как выяснилось впоследствии, уже несколько дней следовали за нами и выжидали удобного случая для поживы. На хуторе поднялась суматоха, но паники не было. Спас положение сам Сабо, вовремя выскочивший на крыльцо дома и созвавший к себе беспорядочно суетившихся артиллеристов. Но это было и причиной его гибели. В направлении властного голоса бандиты выпустили несколько пуль, и боевой командир свалился без звука.

Но положение уже было спасено.

Вскоре прибыла и шестая пушка, а перед ней на трех подводах раненые и убитые. На первой подводе лежал Сабо, в головах у него сидела жена. Была на ней все та же военная мужская форма, но теперь было видно, что это женщина. Полковой врач доктор Марвань в волнении бросился к раненому командиру.

— Ранение в живот.

Маленькая, почти незаметная дырочка, через которую медленно уходила жизнь. Сабо мучился страшно, его бескровное лицо было похоже на сжатый кулак, страдания сводили его в комок. Доктор Марвань посмотрел на меня, потом на жену Сабо. Она беззвучно заплакала, и раненый открыл глаза. Лицо его расправилось, засохшие губы разжались. Осторожно, как бы вдыхая пламя, он втянул в себя воздух. Глаза, казавшиеся бездонными колодцами, устремились на меня, и я невольно подошел ближе.

— Андраш! — сказал я тихо.

Доктор сделал знак сестре, что менять повязку не надо, смерть наступит через несколько минут. Я нагнулся к Сабо.

— Товарищи… Марусю… дитя… сына… не покидайте…

На григорьевском кладбище оставили мы дорогие жертвы своей неосторожности.

Полтавская идиллия была нарушена. Полк двигался дальше.

Был конец сентября. Мы давно уже достигли линии врангелевского фронта и под Малыми Жеребцами столкнулись с казаками генерала Сидорина. Потрепали мы их изрядно. Враги, видно, долгое время не имели дела с крепкими частями. Вступали они в бой лениво, не принимая нас всерьез, зато к концу энергично дали тягу.

Через несколько дней, когда мы стояли где-то около Федоровки, Марвань сказал мне:

— Жену Сабо придется ссадить с коня.

— А в чем дело?

— Да в ее положении это уже становится рискованным. Я говорил ей, но она и слышать не хочет, придется отдать распоряжение по военной линии.

— Гм…

— Я еще под Григорьевной предлагал ей избавиться от этого непосильного в походе груза, — продолжал доктор. — Не такое сейчас время, чтобы рожать, да и где она родит? И, главное, как будет выкармливать и воспитывать ребенка? Но она и разговаривать со мной не захотела, особенно после того, как ячейка батареи приняла ее в партию, даже на меня напала, как это я, коммунист, могу ей предлагать подобные вещи. Я понял, что с моей стороны было бестактно предлагать ей расстаться с живой памятью о любимом муже и товарище. «Ну, ладно, — пошутил я, — одним интернационалистом будет больше». Но вчера я говорил с ней серьезно и предупредил, что если она хочет, чтобы этот интернационалист родился и не убил при рождении свою мать, ей надо сойти с коня и остаться где-нибудь здесь до окончания похода.

— Это невозможно, — ответил я доктору, — оставить ее нельзя. Мы обещали Андрашу не покидать его жену. А потом, что скажут артиллеристы? И вообще это врачебное, а не военное дело. Не могу же я написать приказ о том, что фейерверкер Сабо освобождается от строевой службы и переводится в резерв вследствие беременности. Таких вещей в приказах еще никогда не писали.

Послали за фейерверкером. Она вошла. Беременность ее внешне еще ни в чем не сказывалась, только лицо немного вытянулось и потеряло свою округлость и свежесть. Мария была одета по-мужски, с кисти ее правой руки свисала плеть. Мы условились, что говорить будет доктор, но в конце разговор пришлось вести мне. Начали мы с шутки, что вот, мол, нашего полку прибывает, новый артиллерист родится. Но что в интересах этого молодого артиллериста, его жизни и здоровья необходимо матери его расстаться с конем и заняться чем-нибудь полегче. Она долго возражала, но в конце концов мы ее убедили. Ее очень смущало, что скажет батарея, но все же приняла предложение перейти в полковую канцелярию. На следующий день Мария Павловна надела юбку, и тут выяснилось, что девичья юбка не сходится в поясе.

В канцелярии и в полку товарища Сабо окружили тысячи нитей незаметного внимания. С батареи звонили при малейшей возможности. В портняжной мастерской полка ей сшили из серого польского сукна пальто реглан, широкое, удобное и теплое.

Наступила осень. Врангель дрогнул и подался к югу, мы — то по пятам, то по тылам — жали и крошили его. У входа в Крым, на соленых озерах Сиваша и на Перекопском перешейке, в семидневном небывалом штурме рожденная в боях регулярная Красная Армия показала чудеса отваги и героизма.

Вскоре под Балаклавой в селе Кадыковке родился Андраш Сабо-младший.

В это время полк неожиданно получил новое задание. Махно, попросившийся было в наши ряды, вновь изменил и предательски повернул против нас свое оружие. Был получен приказ решительно покончить с бандитизмом. Мы спешно покинули Крым, чтобы ринуться вслед уходящему головорезу.

Марию Сабо, эту героическую женщину, откомандировало от нас маленькое смуглое существо, которое она держала на руках, стоя на крыльце кадыковского дома, пока последние ряды полка не прошли перед ее затуманенными от слез глазами.

Мы не встречались с ней до тысяча девятьсот двадцать третьего года, и столкнул нас снова лишь случай. Мы встретились с нею в длинном пыльном коридоре харьковского губкома.

— Как сын? — спросил я после первых приветствий.

— Спасибо, жив, здоров. Днем в детдоме, ночью со мной. Большой уже парень, три года.

На Марии Павловне было то же серое пальто, которое ей сшил полк, только на воротнике и манжетах был нашит какой-то невероятно пестрый мех. Из этого же меха была на ней и шапочка. Женская одежда ей шла больше, чем военная форма, по крайней мере, мне так казалось.

Мы встретились как самые близкие, родные люди. Вечером я зашел к ним. Они жили в громадной