сорганизованным из местных сил. Пал Палыч готовился к новой роли. Труппа собиралась показать «Короля Лира».

Во дворе театра раздались громкие возгласы, и актеры с криком «ура» поволокли кого-то на сцену.

— Сима! — воскликнул Левензон, прерывая свою великолепную речь.

— Где комиссар? — закричала Ксения. Дубов оглядел всех и тихо сказал:

— Комиссар тут.

— Где, где? — торопил его Пал Палыч.

— Он тут, в городе, но сам прийти не может. Прислал вам привет. Лежит в госпитале, раненый.

— Но он жив? — спросила Ксения.

— Натурально жив, не извольте беспокоиться, товарищ Ксения. Всего только в ногу ранен Алексей Никитич. А вот Обушко остался там, и дядя Петро пропал около Карповой балки. Только меня, видите, не повредили. А скажите, Михаил Михайлович, лошадки наши как, в порядке или нет? А то ведь я за них отвечаю.

Алексей лежал у окна. На его небритых щеках горели пятна жара. Пришли актеры. Каждый принес, что мог — кто цветок, кто яблоко, кто сердечный привет. Пал Палыч погладил горячий лоб комиссара. Кудряшов открыл глаза и улыбнулся старику, но вдруг смутился, увидав за спиной актера взволнованное, бледное лицо Ксении. Ее глаза были полны слез и губы дрожали. Под окном госпиталя играл военный оркестр, и с топотом копыт проходили колонны непобедимой буденновской армии.

Это было давно. И трудно сказать, кто больше виноват: Ксения или сама Талия — в том, что Алексей Никитич, оправившись от ран, остался в мире кулис.

Его поредевший чуб я видел недавно на всесоюзном совещании директоров театров, где товарищ Кудряшов выступил с обстоятельным докладом о путях развития советского театра. И в докладе он упрекал советских писателей в том, что никто из них не сумел до сих пор отобразить жизнь советского театра во время гражданской войны, роль актера в великую эпоху героической борьбы, отдельные красочные эпизоды которой уже начинают предаваться забвению.

Я проводил их до дверей, а затем поспешил на балкон, чтобы успеть еще раз взглянуть на них. Притаившись за косяком двери, чтобы они не заметили моего любопытства, я наблюдал за ними до тех пор, пока они не скрылись за поворотом улицы.

Стройный, высокий юноша уже на полголовы выше матери. Трудно поверить, что этот высокий парень, идущий с ней рядом, ее сын. Правда, волосы у Маруси уже серебрятся, но эта седина только подчеркивает свежесть и нежность ее лица, молодые глаза и девичий рот. Я смотрел им вслед и думал:

— Какая замечательная женщина! Какого львенка вырастила она!

Под балконом, как быстроногие чернокрылые жуки, шныряли лимузины, провода над улицей нервно дрожали, предвещая, что сейчас из-за поворота важно выплывет кузов троллейбуса.

Москва!

— Какая замечательная женщина! — пробормотал я, возвращаясь в свою комнату. Меня обступил покой моего холостого одиночества, которому я принес столько жертв в жизни, и, сев в раздумье за свой письменный стол, я предался воспоминаниям.

С Марусей я познакомился в восемнадцатом году, но особенно близко узнал ее только в тысяча девятьсот двадцатом, когда полк наш был переброшен из Сибири на польский фронт. В восемнадцатом году гражданская война проходила как бы на колесах, это была эшелонная война. Вагоны красногвардейских эшелонов были битком набиты, кроме бойцов, еще их женами и семьями, — «цыганщиной», — как шутя называли мы, штабные. Я был начальником штаба красногвардейского отряда и не раз официально протестовал против этого ненормального положения, но ничего поделать не мог.

— Легко тебе говорить, — возражали мне. — Ты — принципиальный бобыль.

Да, таким я был, действительно, уже и тогда.

В середине восемнадцатого года чехословаки оттеснили нас от железнодорожной магистрали, и остатки наших разбитых частей нашли себе убежище в гостеприимном отряде дедушки Каландаришвили. Вместе с ним мы партизанили все двадцать месяцев господства белых в Сибири.

Андраш Сабо и его молодая жена были в том же отряде. В тайге, среди сопок, среди невзгод партизанской войны, считалось в порядке вещей, что жена сопровождает своего мужа в боевых походах. Маруся в ту пору была совсем еще молоденькой девочкой, по уши влюбленной в своего Андраша, ради которого бросила отцовский дом, иркутскую гимназию и маленькую железнодорожную станцию между Красноярском и Нижнеудинском, где ее отец был начальником. Судьба столкнула ее с красногвардейским артиллерийским командиром Андрашом Сабо. Это была большая романтическая любовь русской гимназистки и черноглазого военнопленного — венгерца, красногвардейца.

В марте тысяча девятьсот двадцатого года я получил приказ сформировать из своего Интернационального партизанского отряда кавалерийский полк.

Апдраш Сабо был отменным артиллеристом. Полуторагодичная фронтовая служба, мое двухлетнее совместное пребывание с ним в плену и последние два года революционных скитаний спаяли нас крепкой дружбой. И вдруг между ними встала Маруся.

Товарищ Сабо дал свое принципиальное согласие на вступление в полк в качестве командира артиллерии, но с условием, что его жене будет разрешено сопровождать его всюду, куда ни последует полк.

— Как — «цыганщина»? Вы думаете, что это вам восемнадцатый год? — набросился я с возмущением на своего товарища и друга.

Андраш спокойно выдержал бурю моих упреков и, устремив на меня черные, неподвижные глаза, ждал, когда я успокоюсь. Потом он сказал:

— Моя жена не будет в тягость полку. Кроме того, я не могу отослать ее назад к отцу, который проклял ее.

— Начинается! — возразил я. — А что скажут остальные? Что, если каждый боец будет требовать от меня разрешения, чтобы с ним в полку была его курочка?

Сабо очень задело, что я назвал его жену курочкой. Похоже было на то, что мы расстанемся — и расстанемся не друзьями. Но в эту минуту в дверь салон-вагона кто-то постучал, и на мое приглашение вошел молодой аккуратный красноармеец.

— Мой муж тут? — спросил вошедший звонким мальчишеским голосом.

— Она? — спросил я, обращаясь к Сабо.

— Она, — кивнул артиллерист и улыбнулся. — Вы ведь знакомы.

— Ну, ладно, — сказал я и сам удивился поспешности своего решения.

Должен признаться, что никто ни единым словом не упрекнул меня впоследствии за то, что я сделал исключение для Марии Сабо. Правда, она редко попадалась мне на глаза. Я был поглощен заботами громадного марша, который мы проделали от Иркутска до Львова, можно сказать, с одной пересадкой. Пересадка была у Белой Церкви, где мы выгрузили своих четвероногих друзей и пересели в седла.

Во время знаменитого похода от Белой Церкви до Львова я лишь один раз наблюдал Марию Сабо. Она сидела по-мужски на низенькой сибирской лошаденке, кричала и бранилась: боевой парк нашей артиллерии увяз в низком заболоченном месте под Гдиновом. Мария Сабо приказала всем подводчикам сойти на землю и с большим знанием дела стала руководить освобождением застрявших в бездонной грязи повозок. Я спросил своего помощника, кем служит в артиллерии жена Сабо?

— Фейерверкером у третьей пушки, а также заменяет политрука. Боевая бабенка! Мужнина выучка.

«Молодец Сабо, не балует жену», — подумал я, и, странно, мне даже в голову не пришло, что, собственно говоря, молодец сама Маруся, сумевшая найти себе полезное место среди нас.

Что касается Андраша, то он был прославленным командиром батареи, настоящим конным