И так, без слез, очень простыми словами, восстанавливалась нарушенная близость. Наши встречи учащались, новые знакомые все меньше занимали Люль. Она бывала все-таки и с ними, но это происходило больше из нежелания обидеть Фоллет, чем из потребности с ними встречаться. Благодарная мне, может быть, за то, что я никогда не делал бесполезных сцен ревности и понимал, что важно не только то, как она поступала, но и то, как она сама к этому относилась, зная, что под моим внешним спокойствием таится тревога прежде всего за нее самое, она была со мной искренней в тогдашних ее переживаниях.

— Почему все так мерзко? — спрашивала она, и когда я, отвечая ей, не соглашался, она невесело усмехалась и говорила:

— Это жизнь, Джим, ты не знаешь ее, потому и веришь в хорошее. С тобой также не посчитаются. Я не понимаю тебя: ведь это урок не только мне, но и тебе. Ты веришь и сейчас, и эта твоя вера — наше счастье и спасение. Но я боюсь, Джим, ты тоже можешь устать и разувериться. Все слишком неверно и хрупко. Чем больше мы будем узнавать, тем грустнее нам будет. Сейчас мне хорошо, у меня есть ты, есть к кому пойти. Ну, а без тебя? К кому же еще я смогла бы так же обратиться? Значит, оставаться всегда там, с ними? Нет, нет, ни за что! Но — ты?… Ты можешь оставаться со мной и теперь? И останешься всегда? Всегда будешь таким — так любить меня? даже если?… — Люль долго, внимательно смотрела мне в глаза.

— Я верю тебе, Джим, но я боюсь. Будет какое-нибудь несчастье. Я не знаю, не хочу больше ничего, но я чувствую: что-то должно случиться, — говорила она с тоской и страхом.

Трудно, с болью, разбитая и опустошенная, Люль очень медленно и постепенно восходила на прежнюю высоту и лишь понемногу становилась опять жизнерадостной.

В те последние дни своей жизни Люль приблизилась ко мне и стала мне дорога до восторга, боли и отчаяния. Я видел, как надломленная, ослабевшая в борьбе, она обращалась к нашей близости как к последней надежде, искала там поддержки и покоя. Убедившись, что я не закрыл ей дорогу для возвращения, как будто бы поверив, что вдвоем нам бояться нечего, она судорожными усилиями хваталась за все, что нас сближало раньше и могло еще сильнее сблизить теперь. Мне казалось иногда, что она не только моя подруга, но существо еще более предназначенное для возможного земного счастья, — столько слитности со мной, предупредительного внимания и неясности было в ее надрывном желании освободиться от недавнего влечения. Я слышу еще теперь, как звенит этот крик о помощи. Гордая, недоступная когда-то, может быть, от одного меня не скрывшая своих слез, поверившая и раскрывшаяся мне до конца, Люль в те дни более, чем когда-либо, искренно отдала нашей близости всю себя. Казалось, все плохое прошло. Люль не встречалась больше с Фоллет, наши встречи проходили счастливее, чем до разлуки. «Еще немного времени, — думал я, — и Люль окрепнет, будет по-прежнему здоровой, спокойной и веселой». Ничто ниоткуда не угрожало. Тучи собрались и гром грянул неожиданно.

Я говорил, рассказывая о своих встречах с недавними знакомыми Люль, что они, как мне казалось, не могли ничем ее привлечь и заинтересовать. Люль ушла от них не только потому, что они были «мерзко воспитаны». Не будь этого, Люль может быть, не так скоро, но все равно ушла бы. В большей или меньшей степени, это был тот же мир, который я узнавал после первой встречи с Люль. Что еще сказать о нем? Разве только то, что новые знакомые Люль были более развращены, кое-кто из них был премирован, и эти до смешного важничали. Но между ними был один действительно красивый и, пожалуй, самый симпатичный, — пойнтер. На него было обращено главное внимание Люль, и ненадолго, но именно он завладел ее чувством. После разлуки с ним Люль, может быть, несправедливо, но не вспоминала о нем иначе, как с отвращением, презрительностью и насмешкой над собой. Пойнтер был и в самом деле не очень умен, но зато очень самоуверен и достаточно фатоват, чтобы вызывать восторги у Фоллет. Отнимая сейчас всю любовь к моей подруге, забывая о ревности и прошлой боли, я все-таки не могу согласиться, что пойнтер мог бы занимать долго то место, которое занимал я. Кто-нибудь другой, кого, может быть, только случайно не встретила Люль, — да! но пойнтера я не могу себе представить. Только опьяненное, больное в то время сознание Люль, только ее убежденное чем-то и покорное «так нужно» могло сблизить тогда ее и того пойнтера.

Прошел месяц после возвращения Люль, когда к ней подошла Фоллет и о чем-то тихо ей сказала.

— Говори громче, я не слышу, — раздраженно ответила Люль, — что за секреты?

Фоллет смущенно, отлично сознавая свое смешное положение предо мною, быстро и зло проговорила:

— Какая ты странная, Люль. То тот, то другой. Я пришла сказать тебе, что пойнтер уезжает через две недели и хочет тебя видеть. Что передать ему?

— Передай, что мы не увидимся, а еще лучше, не передавай ничего. Впрочем, как желаешь, это не будет иметь никакого значения.

Фоллет ушла, Люль была расстроена.

— Пойнтер настойчив, он будет добиваться встречи. Но я не хочу его видеть. Нет, нет, достаточно того, что было. — Люль передернуло. — Этого больше не случится. Я не буду выходить никуда, пока он не уедет. Не сердись, так тоже нужно. Ты веришь мне? Я не хочу опять уходить от тебя, и я боюсь, боюсь себя.

Я уступил. Может быть, было бы лучше, если бы я настоял, чтобы Люль встретилась с пойнтером при мне. Но, должно быть, так и в самом деле было нужно. Наши прогулки прекратились. Мы переговаривались через калитку. Прошло десять дней. При последнем разговоре Люль и я шутили, что поединок между пойнтером и мною становится, по-видимому, неизбежным, так как разговаривать через калитку не очень удобно и приятно. Люль, смеясь, просила меня потерпеть и не ссориться с пойнтером, если я его увижу. До меня дошло, что он всюду ищет Люль и меня. Я был несколько раз на соседних улицах. Пойнтера там я не видел. Судьба готовила нам с ним другую встречу.

Тот день начался дождем. Было холодно, грязно, и, не дождавшись у калитки разговора с Люль, я вернулся домой. После завтрака господин стал собираться в Париж. Я, как всегда, был этим доволен — парижские улицы, их оживленность и особенно блеск мокрого асфальта меня пленяли.

Мы довольно долго были в конторе кинокомпании, для которой господин писал в то время сценарий, и вечерние сумерки уже окутывали слегка январское ненастье, когда мы подошли к какому-то перекрестку и остановились, ожидая возможности перейти дорогу.