— А что? — снова пожал плечами Ефимка. — Притерпевшись, и в аду жить можно. Ежели за службу платят деньгу, стало быть, нужна людям, я так своим умом размыслил… Кабы знал, Степан Тимофеевич, что вскоре пойдешь ты с казаками на кизылбашские города, так воротился бы на Дон. Именем Христа нашего прошу тебя, атаман, возьми к себе, служить буду верно.

— Добро, Ефимка, об этом мы еще потолкуем… А теперь послужи городу напоследок: надобно за лихоимство и злобное убивство, перед всем городом изобличенное, воеводу Ивана Алфимова казнить!

Ефимка без всякого сожаления глянул на воеводу, которого два казака подхватили под руки, а он рвался, словно норовил взлететь от неминуемой расплаты в поднебесную синь и там спастись.

— Голову отрубить? Аль в петлю да на ворота?

— В воду его! Посадить в воду! Пущай плывет в гости к понизовым воеводам! — со злостью крикнул пушкарь Чуносов.

— Сказался в нем шерсти серой клок! У-у, волчья стать! Убивец души невинной!

Самаряне шумели, протопоп Григорий молча крестился, чуть приметно шевеля синими бескровными губами. Воевода, скосив глаза на собор, тоже зашептал молитву, потом отыскал взглядом протопопа, приободрился:

— Сопроводи меня, отец Григорий… до конца. Отпусти мне грехи мои пред Господом.

Протопоп Григорий лицом стал белее пергамента, закрестился и с дрожью в голосе ответил:

— Кабы ты, воевода, страдал только за верность великому государю и крестному целованию… Я, слуга Господа, буду молить его о прощении твоем. Молись, коль можешь. Но ты… сотворил такое!.. В день убиения тобой невинной и безгрешной Аннушки… проклял я тебя перед всем городом… Ты отверг Господа в душе своей, Господь отвергнет тебя, простит ли, того не ведаю, — его воля…

Воевода качнулся от страшных слов, глаза его налились нечеловеческой злостью, он хотел было что-то крикнуть, но казаки встряхнули его как следует и оттащили снова подальше, к стене приказной избы.

Перед Степаном Тимофеевичем поставили для спроса стрелецкого сотника Юрка Порецкого. Стоял он свободно, не связанный, заложив крепкие руки за спину, в одной рубахе — кафтан надеть не успел, когда за ним пришли разинские казаки. Он не сопротивлялся, и его не повязали.

Степан Тимофеевич с любопытством глянул на сотника, подумал про себя, что на такой шее и на таких плечах можно дуги гнуть, не пошатнется! И глаза зорко оглядывают человека, в чьих руках, без всякого сомнения, была в сей миг хрупкая, под стать весенней сосульке, жизнь сотника.

— Ну, сказывайте, самаряне, каков сей стрелецкий командир? — не отрывая темно-карих глаз от Порецкого, спросил Степан Тимофеевич. — И почему он вкупе с прочими вашими командирами не вышел к берегу встречать понизовое вольное воинство?

На первую часть вопроса самаряне закричали почти разом, что сотник Порецкий им добр, что при недавнем набеге калмыков и башкирцев Юрко Порецкий бился с ними крепко, за стенами кремля не прятался, не то, что воевода Алфимов, который отсиделся на раскатной башне все сражение.

— Так что же он теперь не с вами, а откатился, будто обгорелая головешка, от общего костра и дымом своим только глаза ест? — спросил Степан Тимофеевич, и от тона, с каким проговорил атаман, на Юрка Порецкого пахнуло могильным холодом.

— Должно, Степан Тимофеевич, в душе у него есть какая-то, нам неведомая, перегородочка, — за всех сказал Михаил Хомутов, выступив вперед и становясь рядом с Порецким. Михаил решил, сколь возможно, спасать сотника, к которому всегда относился с уважением, как к старшему по возрасту и опытному в ратном деле, хотя Порецкий не вступился, когда рейтары Циттеля и дети боярские вязали их с Пастуховым. — Нас с покойным ныне сотником Михаилом Пастуховым служба давно сталкивала с твоими молодцами, Степан Тимофеевич, и в Астрахани, и на К улалинском острове, и в Царицыне, где мы едва успели с пленными казаками сойти от вас… Мы довольно пригляделись и притерлись друг к дружке. А ему вы в новизну, еще не все обдумано да прикинуто… Не суди его сгоряча, Степан Тимофеевич, городу от сотника Порецкого вреда не будет, а службу он знает отменно, — и поклонился, отступил на шаг, встал позади сотника. Вся площадь затаилась в ожидании и в смятении.

— Говори, сотник, ты, — махнул рукой атаман. — О тебе люди довольно сказали.

Юрко Порецкий, слегка побледнев, поклонился казацкому предводителю и, не выхваляя себя и не укоряя других стрелецких командиров, сказал просто:

— На мне присяга великому государю и царю…

— И на мне тоже! — прервал сотника Степан Тимофеевич, рукой указал на стоящего за лавкой Лазарка Тимофеева: — И на нем, и на всех казацких и стрелецких головах и сердцах сия присяга осталась! Мы идем биться не с великим государем и царем, а со зловредными боярами и такими вот воеводами, как ваш Алфимов! — Атаман хитро прищурил глаза, на жестких, прикрытых усами губах промелькнула добродушная улыбка, словно Степан Тимофеевич хотел сказать: «Слаба твоя отговорка, сотник!» — Думаю, злопакостным боярам Долгоруким, Борятинским да Милославским ты не присягал?

Юрко Порецкий и в самом деле от такого оборота снова смутился: выходит, что если побить царского родственника князя воеводу Милославского, который сидит теперь в Синбирске, то это и не нарушение присяги великому государю?

— Так-то оно так, атаман Степан Тимофеевич, да что-то в душе моей покривилось и покудова не встало на место, — наконец выговорил он, в раздумье помял пальцами полные щеки и огладил усы. — Коль и вы великому государю и царю служите, то… дозвольте мне эту службу и далее нести в Самаре. Детьми клянусь: никакой набеглый степняк в город не войдет ранее, чем моя голова в траве окажется. — Юрко Порецкий поклонился. Хотел было добавить: «А на Москву с тобой, атаман, идти — прости за прямоту — не могу… разве что только на струге за веслами и в цепях». Но разумнее счел утаить в себе опасные мысли.

Степан Тимофеевич словно учуял недосказанное сотником… Так что же, казнить всенародно, как и иных упрямых стрелецких командиров казнил? Но тех брали в бою, с оружием в руках, а этого дома, в семье да в городе, который сам открыл ворота?..

Атаман окинул внимательным взором замолчавших горожан, стрельцов и посадских, на миг задержал взгляд на сотнике Михаиле Хомутове: тот, поджав губы, чуть приметно повел головой слева направо и обратно, как бы подсказывая не делать опрометчивого шага.

Опустив глаза, Степан Тимофеевич усмехнулся, по-отечески махнул рукой, давая знак, что Юрко Порецкий волен идти к дому.

— Ну что же, самаряне, коль люб вам сей сотник, берите его! Пущай и далее оберегает город от напастей, а вы ему в том помогайте.

Вздох облегчения почти разом вырвался из нескольких сотен человеческих тел, послышались снова шутки, веселые перебранки, если кто слишком рьяно начинал проталкиваться поближе к лавке, где сидел Степан Тимофеевич. Подняв руку, атаман потребовал тишины.

— Ну, а что с лихоимцами делать? — спросил он, указывая на приказных, о которых словно позабыли за другими разбирательствами. За стрелецкого дьячка Урватова вступились стрельцы бывшего сотника Порецкого, теперь вставшие под руку Ивана Балаки.

— Он под большой тайной для нас писал челобитную к великому государю о нашем разорении по причине калмыцкого набега, — за всех стрельцов попросил милости к дьячку Иван Балака. — А ежели и брал когда со стрельца полушку за письмо аль просьбу, так на прокорм детей, а не жиру ради.

А с подьячим как? — и Степан Тимофеевич указал на высокого ростом, но телом тщедушного подьячего.

Ивашка Чижов с белым дергающимся лицом молча поклонился сначала самарскому люду, а потом упал перед атаманом:

— Не мне судить тебя, Ивашка, а самарянам. Ты мне вовсе незнаем, а каков ты им был, таково они тебя и рассудят. — И к горожанам: — Говорите, каков был вам сей приказной? Прямая ли альбо с загогулинками до своего кармана была его строка?

— Известно, атаманушка, — вновь загудели самаряне, кто вдоволь находился с челобитными к воеводе, а порою так и не смог пробиться мимо цепких подьячих, стороживших кабинет воеводы надежнее, чем терновый куст лисью нору. — Все они единым миром мазаны: подьячий — народ собачий; приказный — народ пролазный!