компромисс? Суть его ясна тогда, когда христианство ощущается как нужное, но перестает мешать жить . Суть, назначение Церкви только в одном: чтобы 'мешать', то есть сохранять в мире 'огонь' христианства. Однако именно Церковь и стала тем компромиссом, что делает христианство одновременно нужным и 'немешающим'.

Все то же морозное солнце… Вчера шел в церковь на закате. Ярко освещенные стены домов, верхушки деревьев. И мимолетно – ощущение, со

страшной силой, что тут, рядом, внутри нашей – идет или, вернее, присутствует другая жизнь , вся суть которой в ее отнесенности к чему-то 'другому', в – одновременно – свидетельстве и ожидании… То же чувство в субботу, в Бостоне, где шел густой снег, точно рассказ, которого никто не слушает. Удивительно – в природе, в мире все движется . Но в этом движении (падающего снега, солнцем освещенной ветки, луга) каждый момент его являет блаженную неподвижность, полноту, есть 'икона' вечности как жизни, и 'жизни с избытком'.

Другая 'странная' мысль: весь мир живет одновременно , у него всего-только вот эта минута . Все же остальное – отвлеченные цифры на календаре.

Среда, 20 февраля 1980

Думал о глупости американской внешней политики. США – великая страна, но не великая держава. Трагедия ее прежде всего в почти удивительном незнании мира и в равнодушии к нему. Америка живет собою не в том смысле, в каком каждая страна – Франция, Англия и пр. – живет собою, а в смысле какого-то блаженного неведения всего остального мира и потому радикального его непонимания. У нее нет с миром никакого общего языка, она всегда и со всеми говорит по- американски . Даже тысячи ее 'экспертов' по международным делам заняты только 'редукцией' всего происходящего в мире к американским априорным схемам, которые – ив этом все дело -американцы считают универсальными и, в сущности, единственными. Но это-то и приводит к тому, что в мировых делах американцы никогда и ничего не понимают . Отсюда всеобщая ненависть к Америке, ненависть, смешанная с презрением.

Четверг, 21 февраля 1980

Продолжаю вчерашнее. В США более чем где бы то ни было внешняя политика подчинена внутренней . Все говорится, все делается с оборотом на то теперь фактически перманентное 'предвыборное' состояние, в котором всегда находится страна. Картер наложил свое эмбарго на зерно для Советов в момент пресловутых caucus'oe1 в Айове, штате на 99% земледельческом. Этого было достаточно, чтобы почти все республиканские кандидаты немедленно высказались против этой меры. Также с регистрацией молодежи и т.д. Поражает бесстыдство этого процесса и его, в сущности, безоговорочное принятие всеми.

Грубость. Америка меняет свою политику и просто навязывает ее всем. Так она навязала миру Ялту, то есть попросту капитуляцию Сталину (Рузвельт). Потом навязала холодную войну (Трумэн), потом, начиная с Эйзенхауэра, – знаменитый детант. Смешение морали с 'делами'. И абсолютное презрение к миру, ибо 'что хорошо для Америки, то хорошо для всех'.

1 Caucus (англ.) – совещание лидеров или членов политической партии для назначения кандидатов, выдвижения делегатов, разработки плана действий и т.п.

510

Картер – почти совершенное воплощение этого 'американизма'. Радикальная некомпетентность (его 'огорчил' Брежнев своим вторжением в Афганистан). Безостановочные зигзаги. 'Рекламный', 'предвыборный' характер всех мероприятий. Морализм без морали и без принципов.

Все это – mutatis mutandis – применимо и к американской интеллигенции, и к прессе. Все пронизано 'политикой' – то есть мотивом успеха, признания, соревнования . И вот судьба мира находится в руках, в сущности, малоосведомленных, некомпетентных, психологически 'провинциальных' людей, соединенных одним: религией успеха , быстрого, моментального и связанного, в довершение всего, с материальным его выражением. В этой обстановке речь Солженицына, например, просто не звучит.

Первая Преждеосвященная вчера, а до нее, так же как и накануне, бесконечные исповеди. И, как всегда, чувство неясности: в чем смысл исповеди, такой, какой существует и практикуется она сейчас? Понятна мне исповедь католическая ('нарушение закона'), но не понятна православная – ни, так сказать, 'догматически' (таинство покаяния), ни духовно. В ней очевиднее всего метаморфоза христианства, Церкви. Церковь родилась как реальность , противостоящая и внешне, видимо, и еще больше – внутренне, невидимо, – миру сему . Метаморфоза же ее заключается в том, что она стала постепенно, а теперь уже и окончательно – религиозным 'обслуживанием' мира. Изначально таинство покаяния было целиком сосредоточено на одном: на измене Церкви, то есть воплощаемой и являемой ею реальности . Грех осознавался прежде всего как измена 'новой жизни', выпадение из нее. Он был разрывом, отпадением, предательством , так же как святость понималась не как 'нравственное совершенство', а как 'онтологически' верность Христу и Его Царству. Нравственное учение Евангелия – эсхатологично, а не 'этично'. Сущность греха – не просто нарушение 'закона', а отпадение от Бога и от жизни, от подлинного 'вожделения'. И, во-вторых, сущность его для христиан как измены Христу, отпадения от Него и от Церкви как Им данной жизни. Таким образом, таинство покаяния – это возврат , это возвращение, путем раскаяния, в 'новую жизнь', уже данную, уже явленную… Современная исповедь обращена, однако, не на то, не в этом суть ее, а в некоем 'моральном' регулировании жизни в 'мире сем', регулировании его собственных 'законов'. Иными словами, таинство покаяния было вначале отнесено не к нравственному закону, а к вере и к греху как отпадению от веры ('верующий в Него не грешит'1 ) (см. все первое послание Иоанна). Теперешняя исповедь есть разговор о нарушениях 'нравственного закона', о слабостях и греховности, но без 'отнесенности' к вере. И ответ в нем – не о Христе, а что-то вроде 'старайтесь побольше молиться…', 'боритесь с искушениями…'. Как и все в христианстве, таинство покаяния – эсхатологично . Оно есть возврат человека в вожделенное Царство, в 'жизнь будущего века'. А чем стало оно – я просто не знаю, и как, в каких 'категориях' понимать и объяснять это 'разрешение грехов' после трехминутного разговора о 'слабостях' – тоже не знаю.

1 Ин.3:6.

511

Пятница, 22 февраля 1980

Очередной номер 'Русской мысли'. И опять тот же вопрос: что меня так раздражает в эмигрантской прессе? Часть ответа – язык . Мне кажется, что русский язык – самый трудный в мире. Не грамматически (хотя он и грамматически трудный), а по какой-то легкости, доступности в нем фальши, подделки, инфляции. Он – как разбитое, ненастроенное пианино. На нем легко 'бренчать'. И потому подлинный писатель должен все время его выверять, настраивать , очищать от легкости и 'приблизительности'. Быть может, это так потому, что создан он был элитой, но очень скоро попал в руки 'неэлиты', того, что Солженицын называет 'образованщиной'. А тут этот, по Тургеневу, 'великий, могучий и свободный' язык моментально 'расстраивается', становится той же жижей, подделкой с нажатой педалью, что звучит, например, в стихах Надсона да даже – что греха таить – иногда у Блока. Эта опасность существует, конечно, во всех языках, но в большинстве из них она опознается , ибо им присуща иерархичность, организованность. С русским же языком плохо то, что подавляющее большинство русских распознать этой подделки, пошлости, инфляции не способны, ибо сами говорят на такой вот 'жиже'. Точность, собранность, дисциплина, 'выверение' – не русские качества, и это отражается и в языке. Поэтому всякая русская газета (по природе своей 'спешная') – мучение для читателя. Всякий 'естество свое на вопль понуждает', и не только на вопль, но и на декламацию, риторику. Поэтому, при полной искренности (ох уж эта русская искренность!), все звучит фальшиво… Вот из о.Дудко (героя, исповедника, все что угодно, но, Боже мой, до