исходящих. Здесь же – стена , абсолютная убежденность в своей правоте. Даже большевики, и те должны держать некий 'фасад'. В Иране, под Хомейни, – никакого фасада, полная, ледяная искренность. Страшная, непонятная жажда мести , своего рода стра-

490

данье от чувства неотмщенности. Им духовно нужно повесить умирающего шаха. Пост, молитва и убийство принадлежат одной и той же реальности… А столь многие искренне верят на Западе, что все религии – одно и то же.

Сколько бы ни искажали христианство, оно никогда не перестанет обличать неправду, падшесть, античеловечность толпы, массы (и это значит -религиозного фанатизма, тоталитаризма, фашизма и т.д.) и даже нации как 'соборной личности', как носительницы в самой себе высших, чем человек, ценностей. Фанатизм, однако, вписан в мусульманство, мусульманин не фанатик – плохой мусульманин. Обожествление нации вписано в ислам, и сколько бы Коран ни величал Аллаха 'милостивым', 'понимающим' – сам он полон осуждения и фанатизма… В 'природной' религии этому противостоит восточный спиритуализм, другая форма расчеловечивания человека. Христианство – обличение всего этого, прежде всего, внутри самого христианства.

Вторник, 13 ноября 1979

Два длинных-длинных дня. Заседания, разговоры, письма, лекции. Продолжал сегодня 'встречи' с новыми студентами. До чего же каждый – единственен, со своими реакциями, трудностями, соблазнами. И как каждому трудно, 'по-человечески' просто невозможно услышать другого… Думая о тегеранской трагедии, вдруг пришло в сознание: люди не хотят мира, не хотят мириться, не хотят услышать 'другого', поверить ему. Или уж тогда впадают в бессмысленное рабство. Том дал мне письмо от одной из монахинь с жалобами на других. Опять до смешного, до отчаяния – мелочно. Что петь или читать так – православно или нет? И Том хочет целого собрания – со мной и др. – для 'уяснения'. После такого дня тяжелая, близкая к унынию усталость. Желанье от всего этого 'религиозного' копошенья уйти как можно дальше… Мне кажется, я почти убежден, что помочь тут невозможно, 'разбираясь' во всем этом. Помочь можно только, если явить ужасающий уровень самих этих 'враждований'.

Четверг, 15 ноября 1979

Литургия вчера в старческом доме на Staten Island (храмовый праздник – свв. Косьмы и Дамиана). Что- то есть страшное в этом собрании стариков и старух в одном месте, в доме, в котором – из-за требований гигиены – все абсолютно безлично, чисто, сверкает каким-то мертвым блеском. На фоне этой чистоты – зрелище разлагающейся жизни . На Литургии присутствуют и приобщаются – митрополит Ириней, о. Прокопий Поварницын, о. Алексей Павлович и о. Иоанн Скотти – четыре, буквально, развалины… Так вот, если бы я встретился с каждым из этих людей – в прошлом мне, в той или иной мере, близких, частей моей жизни (о.Иоанн Скотти – в семинарии в 1951 году!) – в какой-то другой, житейской, жизнью согретой обстановке, то, я уверен, – не было бы этого ужасного впечатления. Впечатление не только смертной камеры, но именно какой-то дьявольской бессмыслицы этого сборища, приго-воренности каждого 'насельника' не только к своему разложению и умиранию, но к тому еще, чтобы, как в зеркале, видеть это разложение кругом себя…

491

Человек должен умирать дома , не должно быть этой страшной отдаленности, этого помножения каждого умирания, каждого разложения на все другие… Только вот – в том-то и весь вопрос – как осуществить это 'на практике' в этом страшном в своей бесчувственности мире, состоящем целиком из 'экономических возможностей и невозможностей'.

Тегеранская трагедия. Американское правительство огорчено молчанием 'союзников'. И действительно, не может не ужасать эта страусова слепота 'белого мира', эта в плоть и кровь вошедшая подлость . Этот мир буквально поперхнулся той самой нефтью , на которой он построил все свое благополучие, всю свою силу. Вот, значит, и есть в мире 'имманентная справедливость'. Ужас от того еще, что ничто никого не 'учит' – ни опыт прошлого, ни хваленый 'рациональный подход', ни Мюнхен, ни Октябрь, ничего. Та же слепота, та же губительная логика самосохранения…

Суббота, 17 ноября 1979

Tulsa, Oklahoma: на двухдневный retreat в местном антиохийском приходе…

Воскресенье, 18 ноября 1979

В баре на аэродроме после двух дней невероятной 'эксплуатации': вчера двенадцать часов подряд в церкви: Литургия, лекции, беседы, вечерня, общая исповедь… Но и большая радость: вчера Литургия с тремя бывшими студентами, теперь – приходскими священниками. Радость общения, единства в главном. Несколько студентов из Oral Roberts University (!) – обратившихся в Православие (!!). Несмотря на крайнее утомление – сознание пользы от этих погружений в 'реальную' Церковь… И всегда – удивление от этих американских просторов, от этого огромного – по-другому не скажешь – неба.

За эти два дня, вернее – ночи (в постели, в усталости), прочел 'Le Rhinoceros' Eugene Ionesco1 . Пожалуй, лучшее – в литературе, в театре – обличение 'духа времени', похвальной сдачи 'интеллигенции' духовному тоталитаризму. Но вот написано, сыграно тысячи раз, имело успех, – а читаешь 'Le Nouvel Observateur' или 'Review of Books' и видишь, что обличение это нисколько не подействовало. Все тот же левый крен…

Тегеранская трагедия продолжается, и выхода из нее не видно. Все то же чувство: бессилие, подлость, низость 'белого мира', особенно Европы. Все по ионесковскому носорогу…

Вторник, 20 ноября 1979

Совершенно бешеные дни – по занятости… Вчера, например (и это после трех дней 'интенсивной' Оклахомы), – четыре лекции утром (мои и вместе с И.М.), с 2 до 4 – литургическая комиссия, с 5 до 7:30 – 'исполком', с 7:30 до 9:30 лекция (трудная, напряженная) о Пастернаке. В 9:30 – звонок от Наташи

1 'Носорога' Эжена Ионеско (фр.).

492

Солженицыной – до 10, в 10 – разговор по телефону с Давидом Д…. Ночью из-за этого – бессонница. Пилюля. Проспал… И от всего этого – какая-то внутренняя 'дрожь', испуг – что дальше, не пропустил ли я кого-нибудь… Я знаю, что значит рвать на части.

Звонок от Наташи Солженицыной… Почти неприкрытая просьба – 'защитить' А.И. против Чалидзе, Синявского и tutti quanti, вмешаться, написать… Разговор меня сильно взволновал, не знаю даже, чем специально. Разве что вечно 'пронзающей' меня 'уязвимостью' и тем, что это пришло от 'неуязвимого'. Может быть, потому и не спал: все думал – что и как написать, как остаться на том 'плане', который один я считаю своим.

Париж. Воскресенье, 25 ноября 1979

Приехал сюда в пятницу 23-го. Заезд с Андреем к маме. В 4 часа прием в издательстве ['ИМКА-Пресс'] с чествованием П.Ф.Андерсона.

Вчера, в субботу, весь день в Монжероне, на совещании РСХД, имеющем целью вытянуть его из ссор и обид. Слава Богу – успешно, хотя до бесконечности утомительно…

В Тегеране все хуже и хуже. Хомейни объявил 'священную войну'… Чем все это кончится, может кончиться – ума не приложу…

Париж – серый, сырой, ноябрьский. Но сегодня был просвет – в высокое-высокое серо-голубое небо.

Париж. Понедельник, 26 ноября 1979

Вчера вечером, [в церкви РСХД] на Olivier de Serres, кончили, слава Богу, и кончили, насколько это было возможно, благополучно, движенские дела. Сегодня – несколько часов у мамы, очень уютно и даже весело. Ей с трудом приходят слова, не говоря уже об именах, и разговор с ней походит на игру, состоящую в отгадывании того, что она хочет сказать. У нас даже один раз случился fou rire1.

Как всегда в Париже, чувствую себя 'загнанной лошадью'.

Париж. Среда, 28 ноября 1979