никогда, ни на день ей не было дано. В чем здесь доля – не 'вины' ее – а отсутствия в ней чего-то и, одновременно, присутствия ! Отсутствия чувства меры, того приятия жизни – то есть повседневности, которое необходимо для победы над ней, присутствия пафоса, требования, 'бескомпромиссности' и потому своего рода мании преследования. Одно дело говорить правду и, если нужно, 'страдать' за нее. Другое – 'лезть на рожон', 'резать правду-матку' (или то, что – в данную минуту – ею считаешь) и видеть в каждом несогласном – врага. А М.Ц. вся во втором варианте. Все так преувеличенно, так громко, так 'нарочно', что люди – так мне кажется – поневоле от нее бежали, а она переживала это как одиночество и травлю.

Сегодня в Times постановление какой-то study group1 Пресвитерианской Церкви – рекомендация рукоположения гомосексуалов.

Суматоха в семинарии – регистрация на весенний семестр.

1 группы, созданной для изучения конкретного вопроса (англ.).

413

Вторник, 24 января 1978

Цветаева:

Стр.450: '…замечаю, что ненавижу все, что – любие: самолюбие, честолюбие, властолюбие, сластолюбие, человеколюбие – всякое по-иному, но все равно. Люблю любовь… а не любие . (Даже боголюбия не выношу: сразу религиозно-философские собрания, где все что угодно, кроме Бога и любви)'.

Кончил эти письма, и чувство, что редко приходилось читать такую трагическую книгу. История утопающей на глазах у всех… И второе чувство: письма эти устанавливают живую личную связь. Уже в воскресенье – как-то естественно, ненарочито – помянул рабу Божию Марину на проскомидии. Вот уж действительно к ней можно отнести слова молитвы: 'покоя, тишины…'.

'Мания величия' не у нее, а у ее искусства. Сама говорит – 'le divin orgueil'1 . В том-то все и дело, однако, что у Бога нет orgueil… И потому и в поэзии ее – самое слабое, как раз, все большое – поэмы: 'Перекоп', 'Крысолов'. А подлинное и хорошее – стихи (лирика), проза и вот письма.

Среда, 25 января 1978

Снег. Дождь. Оттепель. Невероятные лужи, вроде потопа. Ездить по улицам почти невозможно. Всегда удивительно, как просто вот такая погода 'ни во что вменяет' наше хрупкое благополучие, всю ту 'полированную', по видимости – без сучка и задоринки, жизнь, которую устроили себе люди.

Пятница, 27января 1978

Хожу смотрю на людей и удивляюсь тому, как много из них не имеют никакого 'выражения лица', потому что лицу их абсолютно нечего выражать.

Отец П.Лазор докладывает мне сегодня о катастрофе с С., которой следовало ожидать. Все та же 'проблема' гомосексуализма. Выбрасывать на улицу? Пихать в тьму и отчаянье? Длинный разговор с ним сегодня. Решение нужно будет принять в понедельник.

Первая лекция, и сразу чувство, что вернулся к своему делу, к моему 'devoir d'etat'.

Анализ в [журнале] 'Nouvel Observateur' итальянских террористических банд, которым 'ничего не остается, кроме ненависти и убийства'. Но почему эго всеми абсолютно на веру принимается – 'ничего не остается'? Что, над ними – солнце не светит, трава не растет, не живут люди, нельзя любить, радоваться, печалиться? Вот плоды преступного кретинизма нашего века – сначала создали этот культ 'молодых', потом из них же монстров.

В том же номере большая анкета о Католической Церкви во Франции, то есть на деле – о ее распаде и 'выветривании'. И не знаешь, что хуже – священник-коммунист или священник-интегрист?

Только что сопровождал митр. Феодосия к [греческому] архиепископу Иакову. В Константинополе, по словам этого последнего, осталось пять-семь ты-

1 'божественная гордость' (фр.).

414

сяч греков! Но и эти постепенно уезжают. Неужели нам суждено быть свидетелями конца 'Константинополя'? А православные все [говорят]: 'древние восточные патриархии…' Все Православие точно зачаровано поистине вселенским 'градом Китежем'. Вдруг стало ясно: все ставят на 'духовность', но умирает-то то, что для христианства главное: Церковь . Удивительно: именно 'духовные' начали расшатывать Церковь. Они отвергли Евхаристию как таинство Церкви ('недостойны!'). Они свели Церковь к религии, а религию к себе… И мир остался без Церкви, или, вернее, – с разными ее остатками: 'национальными', 'этническими', 'обрядовыми' и т.д.

Письмо от мамы. Она переезжает в [старческий дом] Cormeille en Parisis.

Каир. Пятница, 10 февраля 1978

Первое утро в Каире. Еще ничего не видел, кроме отеля, о котором ниже… Зато вчера – между аэропланами – пять часов в Риме. После нью-йоркских сугробов – мягкий, прохладный, солнечный, словно в дымке, день… Все подлинно 'лучезарно'. Приехал около одиннадцати утра на San Pietro и оттуда начал свое бродяжничество. Через Тибр по мосту Am ела на любимейшую piazza Navona, затем по маленьким уличкам на piazza di Spagna… Завтрак в полутемной харчевне. И дальше, все пешком, через весь город, обратно на станцию. Постоял у пустого Foro Trojano. Авентин… Как в сказке: вдруг – из ничего – пять часов в Риме…

Страшное уродство предместий по дороге с аэродрома. Уродство всего, что не прошлое: как это, в конце концов, – страшно. Словно безудержный рост некоего рака, чего-то смертельного. И вдруг среди этого уродства (особенно ужасны 'кладбища' старых автомобилей) старая огромная церковь, и она кажется 'заплаканной', безнадежно ненужной в своей истлевающей красоте… Так же и люди. На лицах старых или пожилых – печать человечности, присущей человеку печали, заботы. И рядом кошмарная молодежь… На piazza Navona двое таких гомункулов требуют (именно требуют, не просят) сто лир. Не дал.

В десять часов вечера прилет в Каир. Повсюду – полуоборванные, неряшливые солдаты с ручными пулеметами. Смесь тревоги и беспечности в воздухе. Впечатление такое, что, если бы кого-нибудь в толпе вдруг схватили и расстреляли, это было бы 'в порядке вещей'. В темноте из автомобиля мало что видно. Но то, что видно, напоминает Дамаск. Беспорядок, грязь, какие-то одновременно как будто и новые, и рассыпающиеся здания. Все полунищее, после Америки с ее сплошной тратой… Отель, мебель, простыни… Но арабы, подающие завтрак (в своих арабских костюмах), по-детски приветливы и дружелюбны.

Только что (в девять часов утра), в ожидании моих коптских хозяев, прошелся по кварталу. Как это описать? Прежде всего, снова бросается в глаза чудовищное уродство бесформенных бетонных желто- грязных домов, которыми застроен весь город. Удручающая грязь, пыль, беднота. Половина людей (бегущих куда-то непрерывной волной) – в 'бурнусах', другая – в бедном и дешевом 'западном' обличье… И как все бедно! Торжество – в витринах – ужасающего 'консюмеризма'. Жалкий, бездушный, безвкусный 'Запад'

415

на нищем 'Востоке'. Несутся расхлябанные автобусы с грудами людей. Какой-то гигантский Бронкс, но залитый солнцем… В Каире – говорит мне вчера коптский епископ Самуил, встречавший меня, – восемь миллионов жителей. Ясно, что прокормить их может только 'западное' (техника и т.п.). Но, кормя, убивает душу, превращает вот в эту бесформенную, кишащую толпу и вдобавок хочет, чтобы была 'демократия'. Это, пожалуй, мое первое соприкосновение с damnes de la terre1 . И страшное чувство, что все это не может, рано или поздно, не броситься крушить 'Запад', то есть – обманувшую мечту. Старый 'неподвижный' Восток умирает – просто от количества . И заменить его в сознании людей способна только утопия . А она – обман… Страшно…

Что обо всем этом, что всему этому должно было бы сказать христианство?

И какими смешными, после этой всего лишь десятиминутной прогулки по Каиру, кажутся рассуждения американских либералов о 'the poor'2 и 'the minorities'3 в Америке, а французских левых о невыносимости жизни и необходимости 'changer la vie'4 …

Быть может, если бы социализм не был верой в самого себя как в Царство Божие, он мог бы быть ответом. Мне кажется, что именно недолжная в нем вера в самого себя, самоуверенность превращает его