и требований, которые могут быть удовлетворены действующим законодательством»[108].

В 1906 г. семья Бородаевских с новорожденной дочерью (которая вскоре умерла) перебирается в Самару; там же спустя год появился на свет первый сын – Дмитрий. В конце 1908 г. поэт принимает решение оставить службу. Трудно сказать, что привело Бородаевского к такому решению. Возможно, это было связано с тем, что осенью 1908 г. его жена получила в наследство имение Петропавловка в Курской губернии, которое, как и родовое имение Бородаевских Кшень, требовало хозяйственной заботы. Наконец, имея больше свободного времени, Бородаевский собирает первую книгу стихотворений «Страстные свечи: Стансы» и в начале 1909 г. издает ее на собственные средства в петербургской типографии «Печатное искусство». Странной оказалась судьба этого поэтического сборника: его как будто и не было. В объявлении об изданиях авторских сборников, помещенном на обложке третьей книги стихов «Уединенный дол» (М., 1914), первым упоминается изданный в «Орах» сборник «Стихотворения: Элегии, оды, идиллии», который всё же был издан почти через полгода после первого. Совершенно очевидно, что сам поэт считал именно этот сборник началом своей поэтической карьеры, и не последнюю роль в формировании Бородаевского как поэта отводилась Вячеславу Иванову – поэту-символисту, филологу-античнику, литературному критику; его знаменитый литературный салон на Таврической улице в Петербурге на многие годы стал центром культурной жизни столицы.

Не известно точно, кто пригласил Бородаевского на ивановскую «башню», но, судя по воспоминаниям жены поэта, это вполне мог быть А.Н. Толстой[109], который со своей второй супругой, художницей Софьей Дымшиц, арендовал осенью 1907 г. комнаты в квартире, где располагалась художественная школа Е.Н. Званцевой, по Таврической улице, 25 (дом с «башней») – прямо под квартирой Вяч. Иванова. Вероятно, по возвращении из парижской поездки в конце 1908 г. Толстой и пригласил Бородаевского посетить заседания Поэтической Академии, которые собирались на «башне», в квартире Вяч. Иванова. Первое появление Бородаевского в протоколах Академии датируется апрельским заседанием 1909 г.[110] Сергей Маковский, редактор «Аполлона», в 1910 г. печатавший на страницах журнала стихотворения Бородаевского, припоминал его среди посетителей: «Раз или два собирались в Академии человек двадцать (а та и больше) служителей муз: Вячеслав Иванов, несменяемый наш председатель, Иннокентий Анненский (в первые месяцы). Блок, Гумилев, Кузмин <…> Волошин, Зноско-Боровский (первый секретарь “Аполлона”), М. Лозинский, А. Толстой, Иоганнес фон Гюнтер, Пяст, Чудовский, Недоброво, Сологуб, Верховский, Кондратьев, О. Мандельштам, Г. Иванов, Нарбут, Бородаевский, Рождественский, проф. Зелинский»[111]. Таким образом, большинство литературных знакомств Бородаевского происходят из башенного окружения Вяч. Иванова: сохранились немногочисленные письма его к Ф. Сологубу, А. М. Ремизову, Андрею Белому, А. Н. Толстому, Вяч. Иванову, Ю. Верховскому. Странным кажется только то, что немногие о нем вспоминали впоследствии. Вероятно, это объяснялось чертами личности Бородаевского: будучи интересным собеседником, он, тем не менее, по складу характера своего оставался человеком чрезвычайно замкнутым, избирая роль немногословного присутствия.

Свидетельства Вяч. Иванова о первой встрече с поэтом близки к воспоминаниям о том же событии жены Бородаевского: «Познакомился я с ним следующим образом. В мое отсутствие явился домой ко мне человек и, оставив стихотворения для меня, просил в случае, если они окажутся хорошими, позвонить ему, ибо он немедленно должен уехать, если же они окажутся незначительными – оставить так. Придя домой и найдя стихи, я приступил к чтению их с обычной подозрительностью. И как же я был поражен, стихи были совершенно оригинальные и замечательные. Я немедленно его вызвал к себе. Это оказался человек уже женатый, за 30, с бородой. Я его горячо приветствовал (потом я его издал в “Орах” – наше издательство), и мы с ним сдружились. Сам он был [курский] помещик, я крестил у него ребенка, упоминаемый же в “Мизопоэте” Дима – тоже его сын, только старший. Помню, когда я хвалил очень стихи его, то в ответ на это он меня спросил: “Ну, а писать стихи не грех?” – “как вам сказать”, — и я замялся»[112].

Знакомство с Вяч. Ивановым можно датировать 24 февраля 1909 г. или немного более ранним временем. Эта дата стоит на подаренном Бородаевскому экземпляре «Кормчих звезд». Инскрипт дарителя был щедр: «Валериану Валериановичу Бородаевскому братски преданный Вяч. Иванов»[113]. Давая доброжелательную оценку начинающему поэту, Иванов не мог не припомнить и свой собственный поздний дебют в литературе (в этом смысле преподнося свой первый поэтический сборник, Иванов совершал символический жест).

Кажется знаменательным, что, едва будучи знаком с начинающим поэтом, Вяч. Иванов разглядел в нем многообещающий талант, явственно ориентированный на традиции русского классического стиха. Летом 1909 г. вышел сборник Бородаевского «Стихотворения»[114] с предисловием Вяч. Иванова, в котором автор стихов предстает в образе русского поэта-духовидца; критический взгляд Иванова, с одной стороны, включает поэзию Бородаевского в систему модернистской антиномической поэтики, с другой – утверждает ее архаичность: «Какой-то глубокий, почти – сказали бы мы – манихейский дуализм в восприятии жизни и, без сомнения, в миросозерцании автора есть первый двигатель его вдохновения <…> Не современная, а какая-то архаическая закваска душевной разделенности и равного влечения воли к идеалу аскетическому и к искушениям “искусителя” заставляет поэта переживать каждую полярность сознания в ее метафизически последней и чувственно крайней обостренности»[115].

Воодушевившись отзывом Иванова, Бородаевский именно в таком ключе позднее анализировал в автобиографии предпосылки собственного поэтического творчества: «Парадоксальная гармонизация света и мрака, ведущих борьбу в душе человеческой, – вот что, прежде всего, предстало мне как задача лирического восприятия мира»[116]. Тот же напряженный религиозный драматизм и специфическое балансирование на грани болезненного декадентства и романтического двоемирия отмечал в своей рецензии на сборник «Стихотворений» Бородаевского и Н. Гумилев: «Как мистик, Бородаевский не знает благостного Христа солнечных полей Иудеи, ему дорог Христос русский “удрученный ношей крестной”, с губами слишком запекшимися, чтобы благословлять. Этот Христос видит самые мучительные сомнения, самые темные грехи, и он прощает не потому, что любит, а потому, что понимает <…> Сообразно этому и стихи Бородаевского тусклы по тонам и болезненно- изысканны по перебоям ритма. Он не чувствует ни линий, ни красок. Что касается синтаксиса, то дыхание его, короткое и быстрое, как у смертельно уставшего человека, не позволяет ему создавать длинные, величавые периоды, изысканные сочетания слов, на которые так податлив русский язык»[117].

Но то, что видел в поэзии Бородаевского мэтр русского символизма, с трудом воспринималось современниками. Все его сборники стихов получили скупые отклики в критике,[118] а «Страстные свечи» и вовсе прошли незамеченными. В. В. Розанов в обзоре «Молодые поэты» замечал: «Строки прямые и упрямые как палки, – без всякой в себе гибкости и бегучести, без всякой пахучести и испаряемости (знаю, что так нельзя говорить…), чудесно “стилизуют” горячий, сухой Восток, где бродили эти чудовищные царьки маленьких стран, убежденные, что они “как боги” на земле, “равны богам”, и что прочие смертные не имеют с ними никакого подобия… <…> В. Бородаевский не обещает большой литературной деятельности. Ум его слишком пассивен для этого, недвижим. Но русская литература может ожидать от него со временем сборник изящнейших стихов…»[119]. Похоже, что Розанов был вполне оригинален в своем отклике; прочие рецензенты по большей части пересказывали предисловие Вяч. Иванова – о «византизме» поэзии Бородаевского, его следовании традициям эстетики русского и французского символизма.

М. Кузмин записал в дневнике 12 июля 1909 г.: «Читал подряд стихи Бородаевского, “Урну” и Лемана, чуть не одурел»[120]. Книга была неожиданной для современников[121] – никто не знал такого поэта. В письме к Андрею Белому от 11 сентября 1909 г. Сергей Бобров сетовал: «Видел я сегодня в окне у Вольфа новую книгу “Валериан Бородаевский” (кажется, так!). Стихотворения издания “Ор” с предисловием Вячеслава Иванова. Некогда было зайти посмотреть ее. Я еще об этом Бородаевском ничего не слышал»[122]. Стихов Бородаевского требовала и Аделаида Герцык в письме к сестре, Е.К. Герцык, 11 ноября 1909 г.: «Милая, мне хочется стихи Бородаевского. Я ведь ничего не знаю. И еще, может быть,