Предчувствовал ли отец свою скорую гибель? Время было неспокойное, а глядя из наших дней – роковое, трагическое время. Отец не был силен в политике. В письмах из действующей армии, куда попал с обычных летних сборов (сначала на «раздел Польши», а оттуда – на Карельский перешеек), он сетовал, что, мол, «англичанка мутит воду», но тон писем домой был спокойный, бодрый.

Только в самом последнем письме с «финской кампании» к маминой старшей сестре отец показал, что было у него на сердце: «… я писал, и пишу, что мы занимаемся спокойной строительной работой. До сих пор это и верно было почти так… Теперь же нас шлют вперед в самые передовые линии, иной раз впереди пехоты пойдем… Вы из газет знаете характер нашей войны и роль в ней саперов. Т. к. от других я не отстану, а наоборот как командир буду впереди, шансы мои сложить здесь голову очень велики… Надеюсь на то, что до конца войны очередь моя еще не наступит. Я, конечно, не спешу петь себе отходную, но смотрю правде в глаза. Вот завтра-послезавтра эта жизнь начнется… Я бодр, уверен, семьи нашей не посрамлю…» Когда это письмо дошло до адресата, отца уже не было в живых.

Да, по-разному могут складываться мужские судьбы в одной и той же семье. Мой отец, будучи в начале тридцатых годов выперт из ленинградской Академии художеств «за сокрытие социального происхождения», еле-еле завершает высшее образование и почти десятилетие мыкается с семьей, исполняя копеечные работы по договорам (зато не надо заполнять подробных инквизиторских анкет!). После чего, весной 1939 года, его, человека сугубо штатского, преданного искусству и дому, подхватывает безумный вихрь коварной и пагубной внешней политики Сталина, чтобы меньше чем через год принести прямо под пулю снайпера.

А его прадед Осип Осипович Бородаевский вступил в 1809 году юнкером в Сумской гусарский полк, прошел с ним всю «кампанию 1812 года», получил в Бородинском сражении «контузию картечью в правую ногу» и «за отличие, при сем оказанное» – Золотую Саблю с надписью «За храбрость»; потом, при отступлении к Можайску снова был ранен, на этот раз в правую руку; далее с боями шел сквозь Пруссию, Польшу, Саксонию и Баварию – во Францию, где и кончил войну с Серебряной медалью на Георгиевской ленте, Орденом Св. Владимира 4 степени, Орденами Св. Анны 4 и 2 класса и Серебряной медалью на голубой ленте – за участие во взятии Парижа. А еще через восемь лет «герой Бородина», как писал о нем курский краевед наших дней Юрий Александрович Бугров, «по Высочайшему приказу… уволен от службы за рангом полковника и с мундиром». После чего занимается хозяйством, пишет картины маслом и дает жизнь сыновьям Сергею, который тоже становится художником, и моему прадеду Валериану (окончил университет, учился в петербургской консерватории у Венявского). Завидная участь!

В шестидесятые годы альбом пополнился автографами новых знакомых Маргариты Андреевны, с которыми тогда – в десятых– двадцатых – судьба ее не свела. Эти поздние по времени записи вступили в причудливую перекличку с теми, первыми, из Серебряного века русской поэзии. Сильные, совсем не «женские» стихи вписала Ольга Мочалова, былая соперница Ирины Одоевцевой, оспаривавшая право на особое внимание их общего мэтра – Николая Гумилева. Эсхатологические настроения деда нашли своеобразный отзвук в духовной поэзии Александра Солодовникова.

А еще через десятилетие в альбоме появились последние записи – уже мои. И были они навеяны светлой памятью Маргариты Андреевны. Вот стихотворение, в котором я вспоминаю о ней, а заодно и о других умерших женщинах нашей семьи: