Николай Степанович покладистости не проявил и, когда обескураженная посетительница ретировалась, тут же попросил у бабушки альбом: «А вот Вам, дорогая Маргарита Андреевна, нарисую с удовольствием!» Альбом, как всегда, был под рукой. И тут же, взяв перо и тушь, Гумилев вписал в него большое стихотворение «Крыса» (не знаю, было ли оно когда-нибудь опубликовано), окружив строфы «детскими» по стилю рисунками: испуганная девочка с бантом, усатая крыса, крадущаяся к ней, брошенная на пол кукла… Видно, тема детских страхов волновала не одну Анну Ахматову («Я боюсь того сыча, для чего он вышит?»).
По встречам на Башне дед хорошо знал Михаила Кузмина, высоко ценил его стихотворную технику. У нас сохранились книги Кузмина с дарственными надписями автора. Был представлен в альбоме и Георгий Чулков.
Несколько страниц было исписано неровным остроконечным почерком известного писателя и философамистика тех дней В. Розанова. Дед познакомился с ним в петербургском Религиозно-философском обществе, и они быстро подружились. Одобряя религиозные искания деда, Василий Васильевич почти полностью перенес на страницы альбома текст одной из своих статей (кажется, что-то о лечении болезней запахом цветов). Их разговоры вращались вокруг проблем оккультизма, книг Блаватской, «антропософских» лекций Рудольфа Штейнера. В те годы многие им увлекались, ездили в Швейцарию, в горное местечко Дорнах, где, подобно Андрею Белому, участвовали в строительстве «Гётеанума» – храма Духа.
Незадолго до Первой мировой побывали в Дорнахе и Бородаевские. А уже после Второй мировой у Маргариты Андреевны в Сокольниках раз в две недели снова начали собираться попить чаю с тарталетками и поговорить о запретном старики-антропософы – отец нашего знаменитого руководителя танцевального ансамбля Игоря Моисеева, Александр Михайлович, в прошлом крупный международный юрист, и Семен Григорьевич Сквозников, рядовой чиновник министерства путей сообщения, холостяк, увлекавшийся историей религии и исследовавший генетическое родство мировых языков. Главная его мысль, обоснованию которой он посвятил несколько десятилетий, выражалась в том, что коренные человеческие понятия – «я», «ты», «небо», «земля», «солнце», «бог», «хлеб» – имеют единое происхождение и родственны во всех языках, от древнекитайского до суахили. Иностранных языков как таковых он не знал, истово работал со словарями, составляя сложнейшие таблицы, вычеркивал схемы, исписал более сорока школьных тетрадей…
Слушать их обоих было очень интересно. То и дело произносились маловразумительные, но многозначительные слова — «эфирное тело», «мистерия Голгофы». И всё равно я по молодости обычно норовил улизнуть побыстрее, ограничившись чашкой чая и каким-нибудь анекдотом Александра Михайловича времен его блестящей карьеры в Париже. Оба они были трогательны, бедны и одиноки, немного «не от мира сего». Но как тепло вспоминается о них сейчас…
Но еще больше, чем о Дорнахе и «строителях капища», как иронически называли русских последователей Штейнера современники, Маргарита Андреевна рассказывала о Риме, Венеции и Флоренции, где они побывали в ту единственную заграничную поездку. Станцы Рафаэля, Мост Вздохов, дворец Уффици… Своими рассказами об Италии бабушка навсегда внесла в мою жизнь запах теплого моря и водорослей над венецианскими каналами, шум голубиных крыльев на площади Святого Марка, трепет перед лицом великого искусства Возрождения. В моем сознании венецианские впечатления предков соседствуют и перекликаются с образом города в стихах молодого Бориса Пастернака:
Маргарита Андреевна любила рассуждать о судьбе русских в Италии, о «прекрасном далеком» Гоголя, его нежной дружбе с художником Александром Ивановым. Может быть, их совместные с Валерианом Валериановичем размышления на эти близкие каждому интеллигентному русскому темы и побудили деда в 1922 году сказать решительное «нет!» друзьям, уговаривавшим его уехать вместе с ними из Советской России. «Я не имею права лишать своих детей Родины!» – сказал он тогда.
В 1917 году дед приветствовал свержение Царя, называл революцию «Красной Пасхой», участвовал во всероссийском конкурсе на республиканский гимн. Один из экземпляров листовки с текстом для гимна
А вот несколько четверостиший из оставшегося неопубликованным цикла «Историческое»:
Позднее Валериан Валерианович, вошедший было после Февраля в состав одного из первых Советов своей (Курской? Самарской?) губернии, пережил насильственное отторжение от революции. Еще в начале 1918-го пришли в имение мужики и сказали: «Барин! Нам, говорят, пора тебя громить. Бери подводы, сколько нужно, и уезжай с Богом!» По справкам времен «военного коммунизма» прослеживаются мытарства с работой: опытный дипломированный специалист одной из самых дефицитных профессий еле-еле мог наскрести на оплату наемной квартиры (свой дом в Курске был конфискован за то, что, мол, «хотел уйти с белыми», – ежели «хотел», так что же не ушел?!). Не миновала деда с бабушкой и тюрьма (еще по-Божески: полгода всего – сказать страшно! – за петицию в защиту приходского священника). И всё равно оставить Родину дед не счел возможным…
После эстетического и интеллектуального великолепия опусов «серебряного века» в альбоме Маргариты Андреевны шел большой пробел, оставленный, видимо, с надеждой на продолжение, на новые встречи с людьми своего круга. А ближе к концу снова начинались стихи – моего отца Дмитрия Валериановича и его друзей, «неоперившихся» поэтов, членов основанного Валерианом Валериановичем в Курске литературного кружка. Были здесь стихи Димы Олицкого, позднее погибшего в сталинском лагере, обаятельной Жени Станиславской, Сергея Андриевича, талантливого художника-графика, также успевшего
