сооружение – я тоже застал и любил играть с ним, выдвигая и задвигая выгнутые скрипучие ящики, в те годы уже пустые. Он не дождался времен, когда мог бы быть реставрирован, и однажды, уже в пятидесятых, был расчленен и по частям бездумно отнесен на помойку.

Но пора сказать несколько слов о самом деде.

Валериан Валерианович Бородаевский был горный инженер, а в 1908 году по наследству стал владельцем двух небольших усадеб в Курской губернии. Как выяснилось – ненадолго, хотя и поныне жители деревеньки, где находился барский дом, зовут ее Бородаевкой, а самые древние старухи еще помнят, как запросто ходили гулять в большой яблоневый сад и встречали там «барчука» с осликом. Этому маленькому казачку в черкеске с газырями суждено было стать моим отцом…

В пореформенной России положение выпускника петербургского Горного института было видным и почетным. Кстати, в среднерусской полосе многие из таких выпускников выполняли обязанности межевых инспекторов и сыграли конструктивную роль в осуществлении столыпинской реформы.

Но главным в деде Валериане – и для него самого, и для семьи и друзей, а теперь и для меня, потомка, – была его причастность к поэзии. Валериан Валерианович писал стихи всерьез, выпускал сборники, участвовал в антологиях. В довольно известной антологии «Мусагета» 1911 года его стихотворения помещены между Блоком и Белым.

Готовя свою первую книгу стихов, дед познакомился с признанным мэтром символизма Вячеславом Ивановым и быстро вошел в его ближайшее окружение. Вячеслав Иванович написал теплое предисловие к этому сборнику, предсказывал новому поэту большое будущее. Они были близки духовно, дружили домами.

Есть снимок, на котором Вячеслав Иванов в компании маленького Димы – моего будущего отца – и сокурсника Бородаевского по горному институту Эрнста Кейхеля удобно развалились на копне свежего сена в кшенском имении деда.

Стихи Валериана Валериановича были замечены Брюсовым, который, впрочем, отзывался о них довольно сдержанно. В 1911 году в письме к Брюсову Вячеслав Иванов писал: «Сожалею и удивляюсь, что ты не хочешь признать Бородаевского. Сила его дарования очевидна» . А Николай Гумилев посвятил творениям Бородаевского несколько замечаний в своих знаменитых «Письмах о русской поэзии». Первое их них было и самым лестным.

О книге-дебюте поэта Николай Степанович писал, что «в ней чувствуется знание многих метрических тайн, аллитераций, ассонансов; рифмы в ней-тo нежный прозрачны, как далекое эхо, то звонки и уверенны, как сталкивающиеся серебряные щиты» . Справедливости ради отмечу, что стихи деда в «Антологии» понравились Гумилеву меньше.

Так вот, о Блоке. Дед хорошо знал Александра Александровича, любил беседовать с ним на литературных встречах, принимал дома.

Во время одного из таких посещений Блок и обратил внимание на каминный экран. Он долго рассматривал бисерную картинку, а потом заметил полушутя-полусерьезно: мол, такой предмет не следует держать близко от себя. «Впрочем, – добавил он, рассмеявшись, – это действует как наркоз, а без наркоза нынче трудно», вглядываясь в сине-лиловые тона пейзажа с охотником, ласкающем на привале поджарую бело-рыжую гончую, Блок рассуждал о магии некоторых красок, о Врубеле и его судьбе.

Была у деда и большая папка с авторскими оттисками гравюр Федора Толстого – знаменитый цикл «Душенька». Я еще успел помусолить толстые листы, на которых предприимчивый Амур склонился над спящей Психеей. В голодной послевоенной Москве папка закономерно перекочевала к букинистам из Метрополя. А чуть раньше дедовы карманные золотые часы с двумя массивными крышками и мелодичным боем счастливо удалось обменять в селе Кнучер под Переяславлем на козу Розку, которая поила двух маленьких «выковырянных (эвакуированных!) из Москвы» сладким спасительным молоком. Кстати, сарай для содержания бесценной Розки соорудила – без инструментов и на шестидесятом году жизни – бабушка.

Как я уже упомянул, кроме деда была у меня еще и бабушка, Маргарита Андреевна. Собственно говоря, из того старшего поколения одна она у меня и была. О Валериане Валериановиче я только слышал, конечно, от нее же. Он ушел из жизни голодной весной 1923 года, вслед за Блоком и Гумилевым, не найдя места в той жестокой и бессмысленной действительности, которая его окружала.

Бабушка была настоящей женой поэта. Высокоразвитая творческая личность, исполненная духовности и доброты. Потеряв четверых детей, старшим из которых был мой отец, Дмитрий Валерианович, архитектор и живописец, погибший тридцати двух лет отроду в ледяном январе 1940 года на финской войне, бабушка обратила всю свою любовь и воспитательные таланты на меня. Единственный внук, я был для нее свет в окошке. С ней мы читали, ходили на выставки, ездили на Птичий рынок. Ради меня она выстаивала многочасовые очереди за билетами в Малый и МХАТ, для меня выкраивала из пенсии за сына (142 рубля в старых деньгах) то на грушу, то на кисточку винограда. Помнит ли кто, что в Москве тех лет пачка молочного мороженого стоила полста рублей и ее продавали половинками?

Если было у меня в жизни крупное везение, так это возможность вырасти в благодатной тени моей бабушки. Только не всегда я это ценил…

И был у Маргариты Андреевны «альбомчик», как все мы называли его, – настоящий литературный альбом, в который великие, и просто большие поэты начала века писали ей стихи. Писали охотно, уважая и любя эту прекрасную женщину. Писали щедро, от души и таланта. И не только старое, известное, но и специально для нее созданное. Однажды Алеша (так она его называла) Толстой, выросший в Самарской губернии и общавшийся в Самаре с Бородаевским, только что опубликовавший свой первый (по всеобщему признанию, неудачный) поэтический сборник «За синими реками», разразился опусом «Шутливое излияние М. А. Бородаевской о муже ее Валериане». Алексей Ремизов, забрав на сутки альбом, создал на одной из толстых, чуть желтоватых (под слоновую кость!) мелованных страниц целую каллиграфическую миниатюру, с удивительным мастерством и тщательностью выполненную красной и черной тушью и повествовавшую о посвящении своего друга, а моего деда в рыцари высшего «обезьяньего ордена». Суховатый, всегда сдержанный поэт-джентльмен Николай Гумилев, только что вернувшийся из Африки, написал одной из первых в России и только входивших в моду златоперых авторучек обращенное к Маргарите Андреевне четверостишье, которое я называю «синим». Синими были чернила, что резко отличало растянутые пружинки Гумилевских слов, составленных из мелких наклонных буквочек, от артистически-размашистых, с нажимами и арабесками исполненных черной тушью автографов Вячеслава Иванова и Федора Сологуба или известного всему миру журавлиного полета блоковских строк. «Синим» было и содержание: