к себе, и он пробыл у него дней 10. Когда он вернулся, в Рим поехала я. Детей мы с собой не брали. У В.И. и я пробыла с неделю. Мы ходили по Риму с маленьким Димой[80], которого еще подкармливали молоком серенькой ослицы, мы ходили всюду, особенно на гору Пиньчио, где был зоопарк. Звери содержались в открытых вольерах и не обращали внимания на публику. Только когда приезжала королева с детьми на лошадях, звери бросались на стенки, но они были слишком высоки для них, и они падали. Одного львенка водили на поводке по саду, и еще ходил свободно один черный тюлененок. Раз мы с Верой так увлеклись, что не заметили, как ворота заперли, и нам пришлось уходить через сад виллы Боргезе[81]. Она знала этот ход. Мы с ней бывали и в музеях, и я ездила бросить монетку в фонтан Треви[82]. Правда, я в Рим больше не попала, верно потому, что не выпила из него воды и не разбила чашку. Но об этом я тогда не знала.
В то время как мы были во Флоренции, туда приезжал Сергей Соловьев[83] с женой Таней, сестрой Аси Тургеневой, жены Белого. Они были очень возмущены, что приехали с ней около Неаполя к лазурному гроту и там проводники подхватили Таню на руки и понесли в грот. Она очень испугалась, а Сергея они не понимали и не сразу вернули ее к нему.
В тот год Пасха в Италии была по сравнению с нашей очень ранняя, на второй неделе нашего поста, и няня детей очень возмущалась (она была дьяконица). Гулять мы ездили в Кашины – сад, где всюду цвели крокусы, белые, желтые и лиловые. Было тепло и хорошо, и всех нас потянуло на родину.
Тут в Бреславль, куда мы в это время приехали, приехал и Д-р Штейнер, и мой муж поехал за ним в Дрезден слушать лекции (Д-р видел Диму и погладил его), а мы с няней и детьми поехали домой и приехали в Петропавловку 1-го апреля. Пасха наша была 5-го. К нам приехал брат мужа Володя, а потом подъехал к самому празднику и муж. Жизнь пошла своим порядком: приезжали родные и друзья, гуляли [
(В Бреславле я была впервые на открытой лекции Р. Штейнера и была у него на аудиенции. Второй раз – в Мюнхене, где получила от него медитацию. Там мы познакомились с М-me Сивере, впоследствии женой Штейнера.)
Последний раз я видела Ивановых в Москве проездом в Ленинград. Дима был еще совсем маленький.
В Петербурге я была несколько дней в 16 году, в те дни, когда был убит Гр. Распутин[86]. Вернувшись, мы провели последнее Рождество с елками у нас и у соседей, еще не предчувствуя конца этой жизни.
Нашей гаранткой при вступлении в антропософическое обществе была Татьяна Алексеевна Бергенгрюн[87], урожденная Сабашникова, тетка Маргариты Волошиной[88]. От нее и ее дома пошло сближение с Киселевыми[89], художниками, и возобновилось знакомство с Белым и его женой. Они были у меня. Я случайно купила в магазине кусок арбуза, очень красного, но мало сладкого, и потому их не угощала им особенно. Но они сами ему очень обрадовались и остались довольны. Потом я была у них в номере. Хозяйничал, варил кофе и всё подавал сам Белый, Ася сидела в уголку дивана и курила, сама как гостья.
В последний раз я видела Белого в Детском Селе в квартире Иванова-Разумника[90]. Мы были у него с Димой и встретили во дворе подметающим снег. Я привезла ему письмо из Москвы. Потом мы сидели у него, познакомились с его второй женой[91], вспоминали наши мюнхенские дни. Он был уже гораздо более мирно настроен к Д- ру. Еще раз случайно я встретила Белого у Спасских[92], он приходил проститься перед отъездом в Москву, где скоро умер.
Еще из старых друзей-поэтов мы с Димой видели М.А. Кузмина[93] . Он был стар и худ. Жилось ему, видимо, плохо.
Видели А.Н. Толстого в его даче в Детском. Познакомились с его женой Натальей Крандиевской[94] и детьми Марьяной, Никитой[95], и Митей[96], тогда 6-7 лет. Свидание было одно и последствий не имело. Митя читал какое-то свое сочинение о дикарях и крокодилах. Семья производила впечатление дружной.
ДОПОЛНЕНИЯ
АНДРЕЙ БОРОДАЕВСКИЙ. ПРОПАЖА, ИЛИ АЛЬБОМ МОЕЙ БАБУШКИ
Жизнь состоит из утрат. Уходят люди. Навсегда уезжаем из полюбившихся городов. Куда-то исчезают любимые вещи. Иногда их просто отнимают.
Когда мне было восемь и я только начал привыкать к кирзовой офицерской планшетке, с которой ходил в школу, бабушка своими руками – в незапамятном прошлом дворянскими, а в невообразимые военные годы изрядно покореженными – построила мне самокат. Две доски, соединенные шарниром, на сверкающих шарикоподшипниках. На асфальте нержавеющие колесики сочно гудели, и я мог больше не завидовать счастливчикам нашей улицы.
Но счастье не успело померкнуть само собой. Я даже толком не научился разгоняться, когда самокат этот был у меня отобран. Подошел «большой мальчик», уверенно выхватил из моих рук рулевую перекладинку и со словами «Я сейчас!» умчался на моем самокате. Ни того, ни другого я никогда больше не видел.
Но это, так сказать, утилитарная вещь. Хотя в нищие сороковые такая самоделка значила для мальчишки гораздо больше, чем просто средство передвижения. Безвозвратно исчез с годами дедушкин брелок к часам в виде миниатюрного дуэльного пистолета. Можно было щелкать курком, прицеливаться. Как-то в Орле, в музее Лескова я видел такой – в витрине о тульских умельцах. Был еще – итальянский, английский – ножичек в форме лежащей болонки, с бочками из перламутра, но я обменял его в школе на какую-то дрянь.
В доме присутствовала и чуть рассохшаяся китайская шкатулка из черного лака, с золотыми хризантемами. В ней держали штопку. Ныне она где-то за океаном, у знакомой литературной дамы, в которую я был влюблен в юности, а потом ее с мужем унесло стылым эмигрантским ветром. Была дедова хрустальная печатка с мудреным вензелем на донышке. Я не сразу понял ее назначение – припечатывать сургуч. Было пресс-папье – тяжелая аспидная пластинка, а на ней – бронзовая змейка, обвившая бронзового же совенка и готовая его ужалить. Один из змейкиных глазков-рубинчиков был утрачен, зато испуганные совиные бусинки по-прежнему таращились. Теперь оба этих дорогих сердцу предмета прописаны в блочном доме в Медведково у моей бывшей жены. Там же бронзовая подставка для каминного экрана. Хорошо еще, сам экран с охотничьей сценкой – бисер по шелку – в чуть траченом виде помещен под стекло и висит у меня в изголовье.
В начале века Александр Блок восхищался этим экраном, который уже тогда был довольно старым и стоял на письменном столе у деда. Этот стол красного дерева – огромное с причудливыми закруглениями
