Поддерживать страдающих и гонимых – было воистину невызываемым девизом Блока; здесь он был подлинным рыцарем в лучшем смысле этого слова.
…Свой дар Блок посвятил служению символизму. Рядом с Тютчевым и Владимиром Соловьевым Александр Блок у нас был самым могучим поэтом Символа.
На днях я слышал, как отпевался символизм. Раздавались голоса: «Символизм, ведая мудрость созерцания, забывал о мудрости действия», «Символизм отвращается от живой жизни, блуждая в отвлечениях мечты». В заключении вгонялся якобы осиновый кол в мнимую гробницу символизма: «Символизм умер».
Считаю долгом любви к поэту и делу его жизни заявить здесь следующее:
– Неумирающее значение трех названных лириков – лучший ответ на слова о смерти символизма.
– «Символизм не любит жизни». Искатель жемчуга от поверхности моря погружается в глубины, вынося из них дивные жемчужины. Скажете ли вы про отважного, что он не любит моря и волн его? Или еще нелепее, что он боится и бежит от моря, он, измеривший все его омуты и пучины?
Творчество символиста жертвенно, это бескорыстная, можно сказать, священная жертва. Сама жизнь поэта становится поэзией, становится символом. Еще несколько слов о тех Трех, которых я здесь назвал: об изумительной жизни их.
Во-первых, Тютчев, создатель дивной эротики и провидец космических иерархий в стихиях мира. Тютчев, ломающий свою карьеру дипломата и блестящего царедворца, чтобы изжить до конца роковую тайну Эроса, приять двойной венец клеветы и отвержения за себя и за любимую женщину и заключить свою драматическую жизнь, как потерпевший кораблекрушение на одиноком, диком берегу.
Владимир Соловьев. Рыцарь, верный той неведомой, чей зов он слышит среди напряженного умственного труда и, бросив всё, едет в Египет, чтобы в пустыне возле Каира, едва не убитый бедуинами, приобщиться дивному переживанию, о котором он нам поведал в поэме «Три свидания»… Эта жизнь вся сложилась как мистерия.
И третий – наш Александр Блок. Жизнь его прошла как прекрасная поэма. Подобно Орфею, растерзанному Менадами, он отдается стихиям жизни, и эти стихии, сожигая человека, преобразуются поэтом в ритмы, в гармонию, в красоту. Так говорил о себе Блок:
Александр Блок, так мудро и проникновенно умевший говорить о смерти, о том, «как хорошо и вольно умереть», ушел от нас в смерть. Но вечно живым останется с нами образ поэта, который по праву мог сказать о себе:
МАРГАРИТА БОРОДАЕВСКАЯ. О МОИХ ВСТРЕЧАХ С ПИСАТЕЛЯМИ
1-го ноября 1904 года я стала невестой поэта Валериана Бородаевского. Мы предполагали венчаться в начале следующего года, до наступления Великого Поста, но этот следующий год оказался 1905 и начался 9-м января в Петербурге. Затем случилось, что я вышла из гимназии, где занималась с малышами приготовительных классов[7], и едва прошла несколько шагов, как услыхала сильный взрыв в стороне Кремля; оказалось, это был взрыв кареты Великого Князя Сергея Александровича[8]. После этого Валериан не мог получить отпуск для свадьбы. Он только что получил службу в Западном крае, в Петроковской губернии, как фабричный инспектор на участке Пабианице-Згерж. До этого он служил как горный инженер на шахтах в Макеевке и Рутченкове, но жизнь там ему не нравилась, и, думая жениться, он взял работу в более культурных условиях. Но там тоже не так было просто.
29-го апреля наша свадьба состоялась в нашей гимназической церкви. Присутствовала все мои мальчики[9], поднесли мне корзину цветов и оборвали весь низ у моей фаты на память. Преподавателям и друзьям был подан шоколад, а малышам сладкое и апельсины. Потом был обед для родных в Лоскутной гостинице[10], и после него мы с мужем уехали на новое место нашей жизни.
Но ведь это был 1905 год. То тут, то там возникали столкновения рабочих с администрацией. По ночам, громко трубя в трубы, проносилась по улицам «чарна сетина», а днем носились верхом, в кунштуках, «народовцы». Стреляли редко, помахивали саблями. Раз кому-то отрубили кончик носа. Однажды к нам позвонили, и когда я открыла дверь, я увидала, что вся лестница, мы жили на 2-м этаже, забита рабочими. Они вызывали пана инспектора. Муж вышел к ним, а я стояла за дверью, готовая открыть ее, если будет нужно.
Оказалось, что администрация ниточной мануфактуры (филиал петербургской английской) заперла фабрику без предупреждения и выехала. Рабочие просили мужа поехать к ним и открыть ворота. Сделать это было, конечно, нельзя, но муж обещал им узнать, что можно сделать, и назначил им прислать на следующий день депутации в магистрат, чтобы обсудить, что можно сделать, а сам поехал к старшему Фабричному инспектору за советом и книгами. Узнав, что администрация должна была предупредить за две недели и оплатить их, но этого не сделала, муж составил обоснованное прошение в суд, которое рабочие подали и стали ждать результата. Через 2-3 недели дело было назначено к слушанию в Варшаве. Муж выступал от лица рабочих. Оказалось, что, т.к. Фабрику закрыли без предупреждения, то должны платить за всё время простоя, вышло около 30 тысяч. Тогда представитель владельцев предложил рабочим мировую: заплатить половину и открыть Фабрику. Это последнее обещание было то, чего больше всего хотели рабочие, и они согласились. После этого суда рабочие считали мужа их особым приятелем, и если приходил кто-нибудь к нему в неприемный день или часы, оставались ждать его прихода, говоря: «Я же с нитчарни».
