подчеркивает, что лишь она, «наша народная православная вера проповедует начала истинного братства, равенства всех перед Богом…»¹³, принципы «истинного христианского братства к людям и в особенности к меньшим людям»¹⁴, т. е. и к тем же «инородцам», если только они откажутся от навязываемых им их нехристианскими вероисповеданиями антитолерантных установок.

И Коялович, и ему подобные барды русского великодержавия имели тут в виду не только иудаизм¹⁵, но и прежде всего ислам.

Размахивая жупелом «мусульманского религиозного фанатизма», «антирусского панисламизма» и т. п., царская колониальная администрация проводила в завоеванных ею мусульманских землях политику «разделяй и властвуй!» в среде даже одного и того же мусульманского этноса (например, туркмен, часть которых помогала России завоевывать других туркмен¹⁶), но она же избирала гибкий курс в отношении к местным религиозным традициям и институтам¹⁷.

Так, в той же Туркмении было введено так называемое «военно-народное управление», которое «оставило нетронутым правовые нормы туркмен во всей их первобытности, прибавив к ним нормы самодержавной России»¹⁸.

Более того.

Вскоре же после занятия Ашхабада (1882 г.) был создан «народный окружной суд» в Ахал-Текинском округе (создан, впрочем, командующим войсками «собственною властию»). Суд состоял из аульных судей в количестве четырех членов при участии ашхабадского казия «для указаний правил шариата». Председателем суда являлся сам начальник области. В тот же период были учреждены волостные суды в уезде. По установленным начальником Ахал-Текинского уезда временным правилам для аульных судей аульный суд должен был решать дела «по своему народному адату, но наказания определять не по адату», т. е. приговаривать к денежным штрафам и арестам¹⁹.

Не стоит при этом забывать, что русские власти, в общем-то не опасаясь в Туркмении, например, подобия шамилевского восстания на Кавказе²⁰, пошли на нарушение обычаев о калыме в пользу женщин²¹, отменили рабство в Средней Азии и пытались шаг за шагом трансформировать ее в соответствии с собственными (хотя далеко не всегда однозначно понимаемыми) целями²².

Вновь покажем это на примере туркменских земель.

В их завоевании и управлении немаловажную роль сыграл русский офицер (впоследствии – генерал, снискавший себе известность как воинскими подвигами, так и казнокрадством) – мусульманин Максуд Алиханов²³ (более известный затем как Алиханов-Аварский). В своей книге «Присоединение Мерва к России» (1884 г.) он приводит условия²⁴, которые навязали царские войска при вступлении Мерва в «русское подданство». Пункт 2-й содержал обещание, что «мусульманское вероисповедание туркмен остается неприкосновенным». При этом шло широковещательное заявление о том, что вообще «миллионы мусульман», царских подданных, «никогда не были стесняемы в свободном отправлении своей веры…». Пункт 4-й предусматривал назначение в Мерв русского офицера «для общего управления народом» (ханы сохраняли свою власть, за что им назначалось «приличное содержание»).

Интересны пункты 5-й и 8-й, гласившие о сохранении суда «по вере и обычаям народным» (т. е. по шариату и адату – правда, под руководством начальника Мервского округа), и о том, что туркмены получают равные права с остальными русскими подданными. Но, как отмечает М.Н. Тихомиров²⁵, «эти привилегии мервских туркменских туркмен обставлены такими условиями, которые делали их иллюзорными». Так, должность ханов из выборной превратилась в назначаемую с оговоркой: «…никто не будет назначен вновь ханом, иначе, как по представлению начальника области». В руки начальника Мервского округа, таким образом, фактически передавалась вся власть над Мервом²⁶. Даже обещание судить «по вере и обычаям народным» фактически подверглось ущемлению: ряд судебных дел подлежал ведению царских судов. Но Тихомиров упускает здесь из виду, что во многих отношениях этот шаг имел и сугубо позитивное значение, ибо нес с собой юридические установления куда более гуманные, нежели множество шариатских и адатских²⁷ (хотя сам же признает, что «запрещение аламанства (угон скота и прочие откровенно разбойничьи деяния) и работорговли на практике… было, пожалуй, самой светлой стороной деятельности царской администрации в Туркмении»²⁸.

Важно далее отметить, что если некоторые туркменские муллы попытались «поднять джихад» против русских, то другие заявили о своей лояльности им. Таким образом, «была подорвана идея “священной войны”, не имевшая глубоких корней среди населения Мерва»²⁹. А ведь практики и теоретики русского колониализма не раз особо подчеркивали, что «всякая ломка и перемена порядков и обычаев с введением русских установлений… совершенно излишни в смысле достижения хороших результатов, потому что этот первобытный народ (т. е. туркмены! – М.Б.) больше всего ценит в победителе³⁰ справедливость, и дозволение им сохранять свои вековые обычаи»³¹.

И надо признать, эта линия сохранялась, – при всем том, что в целом превалировал курс на постепенную лимитацию власти феодально-клерикальных кругов и неразрывно связанных с ними институтов, зиждившихся на шариате и адате³². Но унификации не было – да и не казалась она самоцелью русскому колониализму. Так, в «народных судах» судили по адату и шариату; в них принимали участие с совещательным голосом казии как эксперты и знатоки шариата по наследственным и семейным делам. В итоге «создавался как бы особый судебный мирок: “пришлые”, т. е. русские, армяне и пр., судились по законам империи, а “туземцы” – по своим»³³.

Но чего царизм действительно опасался – как бы его представители ни подчеркивали «равнодушие туркмен», например, к религии, – так это объединения всего мусульманского населения Средней Азии в один большой регион (т. е. присоединения Закаспийской области к Туркестанскому краю³⁴), поскольку в коренном населении могло укрепиться «сознание общности его на почве интересов религиозных»³⁵.

По категорическому мнению Л.И. Климовича, «распространенная до сих пор (написано в 1936 г. – М.Б.) в литературе и тщательно поддерживаемая мусульманским духовенством версия о преследовании русским самодержавием ислама как религии является ложной.

Не имеет оснований она и для того периода, когда русский царизм силою меча покорил татар, узбеков и ряд других народностей, исповедовавших ислам. До завоевания их Россией, где христианская православная церковь была государственной, ислам являлся господствовавшей религией феодальных государств этих народов. Царизм, подчинив эти народы, естественно, боролся против их старого управленческого института. Борясь с этим, он не мог не выступать и против их религиозных организаций. Этим и объясняется тот факт, что самодержавная Россия боролась с неугодной ей организацией мусульманского духовенства, особенно в первое время после подчинения тех народов, которые исповедовали ислам.

Но борьба эта не имела характера борьбы против мусульманской религии и ее представителей, а была борьбой против старого мусульманского управленческого аппарата, не желавшего примириться с русским господством»³⁶.

Климович полагает, что «даже погромный указ» царя Федора Ивановича (инспирированный архиепископом – а впоследствии патриархом – Гермогеном) – «мечети же татарские пометати и татарам мечети однолично не ставити», – не ставил себе целью «угнетение ислама» как религии, его задачей было лишь окончательно подорвать остатки татарского феодального сепаратизма, идеологическим выразителем которого в своем большинстве еще являлось мусульманское духовенство. Мечети же в то время являлись опорными пунктами для агитации против русских завоевателей со стороны этих групп мусульманского духовенства. Поэтому разрушение их на основании правительственных указов характера борьбы против ислама как религии не носило»³⁷.

Климович стремится отмежевать друг от друга действия царской администрации и «некоторых из православных миссионеров, как, например, известного главы Казанской новокрещенской конторы (1740– 1764 гг.) Луки Конашевича, которого даже Екатерина II сравнивала со средневековым инквизитором»³⁸. Дело в том, что Климовичу важно акцентировать «основную линию царизма в отношении к исламу как к религии. Эта линия с первых же шагов русского самодержавия