сакрально-оргиастическое действие, стремящееся оглушить читателя (или зрителя), обрушить на него лавину образов, красок, экстравагантных ситуаций, экзотических имен и т. д. – и все это для того, чтобы читательское (или зрительское) «Я», испытав очистительный катарсис, растворилось в ощущении нерастворимой связи со Всеобщим. Что же касается антизападного (“«антибуржуазного») настроя такой разновидности русского романтизма, как славянофильство, утверждавшего, что лишь в конструируемом по его идеалам обществе человеческое «Я» достигнет своей оптимальной духовной формы, то в его словаре – словаре, альтернативном западной культуре, – понятие «антибуржуазность» чаще всего употребляется как синоним антиматериальности. Таким образом, западнобуржуазному образу жизни и мышления противопоставлялся еще больший спиритуалистический идеализм, ведущий в глубины «экстрарационального общества» и презирающий все материальное как таковое. Но было бы совершенно неверным – вновь и вновь подчеркну эту мысль – считать всех славянофилов какими-то фанатичными антизападниками. Так, Хомяков слыл убежденным англофилом. Правда, и он отдал дань усердно формировавшейся в русском общественном мнении тенденции к критике «коварного Альбиона» (это выражение – perfide Albion – давно пришло в Россию из Франции). Накануне Крымской войны Хомяков утверждал, что Англия «добивается… первенства в бесчестии» (Хомяков А.С. Т. 3. С. 185). О положительном отношении к английской культуре и некоторых других видных славянофилов (например, Шевырева) см.: Ерофеев Н.А. Туманный Альбион. Англия и англичане глазами русских. 1825–1853 гг. М., 1982. С. 230.

163 Явным преувеличением кажутся слова о том, что в «Подражаниях Корану» воссоздан, «хотя и очень обобщенно… восточный характер, раскрывающийся в страстном монологе», что в своем стихотворении «Памятник» Пушкин «имел в виду из древних поэтов не только Горация, но и Саади», что «оптимизм и эротизм “Руслана и Людмилы” есть плод влияния восточной литературы, в частности “Тысячи и одной ночи”» и т. п. (Лобикова Н.М. Пушкин и Восток. С. 12, 55, 85).

164 Тартаковский П. От составителя // Тартаковский П. Русская поэзия и Восток. 1800–1950. Опыт библиографии. М., 1975. С. 5.

165 Круг слов, вводимых в художественный текст и эпистолярную литературу лишь при описании малоизвестного иноземного быта, был довольно значителен. Преобладающую часть среди экзотизмов составляли слова, заимствованные из языков народов Кавказа; они обычно пояснялись – например, Пушкиным в его «Путешествии в Арзум» (см. подробно: Лексика русского литературного языка XIX – начала XX века. М., 1981. С. 49–50).

166 Булаховский Л.А. Русский литературный язык. С. 224. И еще. В первой половине XIX в. закономерно возрастали требования к официально-делово-му языку, главными свойствами которого объявлялись (см. подробно: Магницкий М. Краткое руководство к деловой и государственной словесности. М., 1835) правильность, чистота, краткость, «благородная простота», точность, т. е. то, что считалось имманентным языком «цивилизованных», европейских народов, но отнюдь не восточным с их обилием нефункциональной патетичности, необузданной полисемичностью, отсутствием отвлеченной лексики современного типа. И вот почему термины «восточный стиль», «азиатская пышность речи» и т. п. несли, как правило, отрицательную эмоциональную экспрессивную окраску.

167 Но зачастую это оборачивалось явной безвкусицей – и даже у такого изысканного ценителя, как Виссарион Белинский. Так, в начале 1839 г. он посвятил обширную статью-рецензию роману И. Лажечникова «Ледяной дом» (см.: Белинский В.Е. Т. 3. С. 7–23), где признал «самым лучшим лицом» возлюбленную Артемия Волынского Мариорицу: она «дитя пламенного Юга… питомица гарема, дивный цветок Востока, расцветший для неги, упоения чувств и перенесенный на хладный Север» и т. п. (См. любопытные возражения по этому вопросу (т. е. о «восточной» и «европейской» любви) известного историка русской литературы С.А. Венгерова в его статье «Иван Иванович Лажечников. Критико-библиографический очерк» // Лажечников И.И. Собрание сочинений. СПб., 1901. T. I. С. XCIV.)

168 Михаила Лермонтова никак нельзя назвать энтузиастическим поклонником традиционного Востока. Правда А.А. Краевский передал слова поэта, сказанные накануне его последнего отъезда на Кавказ: «Я многому научился у азиатов, и мне бы хотелось проникнуть в таинства азиатского миросозерцания, зачатки которого и для самих азиатов и для нас еще мало понятны. Но… там, на Востоке, тайник богатых откровений» (Цит. по: Лермонтов М.Ю. Собрание сочинений. T. I. М., 1964. С. 595). И все же в целом доминирует образ Востока – притом не только мусульманского, но и христианского – как сонного царства. Наиболее показательно в этом смысле стихотворение «Спор» (1841), тематическая схема которого – «контраст сонного “востока”, отрекшегося от мира, и деятельного, наступающего “севера”» (Гаспаров МЛ. «Спи, младенец мой прекрасный»: семантический ореол разновидности хореического размера // Проблемы структурной лингвистики. 1981. С. 184), олицетворяемого «полками могучими» русской армии, неуклонно движущейся «прямо на восток». А на «дряхлом Востоке»:

169 Тартаковский П. От составителя… С.5.

170 Там же. С.6.

171 Там же.

172 Там же.

173 Как и многие другие имена собственные, оно давно уже было освоено (в точно воспроизводящих речь простонародья ряде произведений А. Островского, А. Чехова и других русских писателей таких примеров множество) в качестве нарицательного наименования, т. е. наполнено определенным семантическим содержанием, – притом всецело отрицательного плана.

174 В своем отзыве о поэме Пушкина «Руслан и Людмила» современник поэта критик А. Воейков отнес это слово к «низким», «просторечным выражениям», которым не место в «изящной словесности» (см.: Лексика русского литературного языка XIX – начала XX века. С. 164).

175 Интересно, что даже такой очень близкий к славянофилам историк, как М.П. Погодин (в статье «О Петре Великом» – см.: Погодин М.П. Историко- критические отзывы. М., 1846) полагал, что с Петра I началась новая эпоха в истории человечества – западно-восточная, европейско-русская, в которой «западная пытливость» будет освящена «восточной (т. е. грекоправославной. – М.Б.) верой».

176 Gehlen A. Die Seele Imtechnischen Zeitalter. S. 36ff.

177 О сильнейшей тяге не только русской, но и других славянских культур к рациональности, отожествляемой прежде всего с наукой, см.: Кульмин М., Ритчик Ю. Наука и славянские культуры XVIII–XIX вв. // Общественные науки. М., 1981, № 5. С. 210–213 (Обзор материалов международной конференции «Роль науки в развитии славянских культур XVIII–XIX вв». Прага, 4–6 ноября 1980 г.).

178 Хосе Ортега-и-Гассет жил намного позднее описываемых нами событий, но следующее его высказывание весьма точно передает типичнейший для эпохи Просвещения и его последователей в XIX в. (разумеется, тех, кто в общем был далек от расизма) культ научной рациональности: «Если Европа превосходит чем-либо азиатский или африканский тип, то благодаря науке. Европа – Наука: все остальное у нее общее со всей планетой» (J. Ortega у Gasset. Obras completas. V. Madrid, 1969. P. 102). Таким образом, проблема «европеизации» любой страны становилась в первую очередь как «педагогическая проблема», говоря словами того же Ортеги, а прогресс общественных институтов и морали сам собой вытекал из развития науки (“Цивилизации).

179 См., например: Письма Русского из Персии. Ч. I. С. Tl (курсив мой. – М.Б.).