дело?

В гостиных покоях виленского замка Бона с нетерпением ожидала возвращения Паппакоды и, едва он вошел, воскликнула:

— Какие новости, узнал что-нибудь?

— Здесь в Вильне, госпожа, нет единодушия. Кому-то одной личной унии довольно, другие тесного союза с Короной хотят, равных прав и привилегий с польскими вельможами.

— А много ли у Яна Радзивилла сторонников?

— Нет, госпожа. Магнатов всего лишь двое: трокский каштелян Иероним Ходкевич да еще Осцикевич, каштелян виленский.

— Хорошо. Зови кравчего.

— Он уже давно ждет.

В покои вошел муж лет тридцати с небольшим, лишь темные глаза выдавали его сходство с Миколаем Черным. Держался он свободно, как и во всех Радзивиллах, в нем угадывалась сила.

— Прошу вас, садитесь, — сказала королева. — О вас, ваша милость, я слышала так много, что, приехав в Литву, сразу же решила пригласить к себе, дабы узнать, что здесь, в Литве, творится?

Радзивилла, казалось, слова ее позабавили.

— Меня? А отчего же не брата моего, канцлера литовского?

— Вас. О чем думает канцлер, сумевший столь ловко к королю подольститься, нам, слава богу, ведомо. Но ведь и здесь, в Литве, нет мира и спокойствия. Вельможи на два лагеря разделились.

Одни что-то тайное замышляют, другие — братьям покойной королевы слепо преданы.

— Я Барбаре, как и Миколай Черный, двоюродным братом прихожусь, — нахмурившись, отвечал кравчий, — да только разделяет нас с ним многое. Но коль скоро вам, ваше величество, и это известно, то, полагаю, не тайна для вас, что я и друзья мои хотим для себя тех же свобод, которые польской шляхте давно привычными стали.

— Но кто же здесь, в Литве, таким устремлениям противостоять решится? — спросила королева.

Кравчий поглядел на нее внимательно.

— Видно, братья мои немало постарались, коль вы меня так низко ставите. Вы, великая княгиня Литовская, не хуже, чем я, ваш покорный слуга, знаете, кто у нас прочному союзу с Короной противится. Кто кричит во все горло, что вельможи польские готовы обойтись с Литвой, как с Мазовецким княжеством, сожрать ее, проглотить, подчинить полностью.

— Стало быть, вы, пан кравчий, братьям своим — противник?

— У меня, как и у всех Радзивиллов, натура волчья, но ягненком прикидываться я не желаю.

Предоставлю это братьям. Они готовы. Делают вид, что преданы королю, а сами тайком…

— Прошу вас, продолжайте.

— Миколай Черный тайком с послом австрийским доктором Лангом вступил в переписку. Просит его поскорее прислать портрет герцогини мантуанской Катерины, сестры покойной Елизаветы.

— Как вижу, вам и это известно. Не удивляйтесь, если я вас спрошу: много ли у вас верных людей?

— Для того, чтобы одержать победу на сеймиках, хватит. Но, если бы мы, государыня, заручились еще и вашей поддержкой, исчезли бы наветы, что я не только братьям своим, но и королю удар нанести хочу.

— Исчезли бы, в самом деле? Вы в это верите?

— Не более, чем вы, государыня.

— Я? Вижу, вы, пан кравчий, муж государственный, тонкий политик. Кто знает? Быть может, выиграете вы, столь горячо за права и свободу Литвы ратуя, а не Черный, на Вену уповая.

— Я читал Макиавелли, — отвечал кравчий после минутного раздумья. — Он уверяет, что великая и верно намеченная цель в конце концов будет достигнута, даже если тот, кто игру затеял, низменными страстями обуреваем. Ну, скажем, не столь уж возвышенными, — добавил он, видя, что королева нахмурилась.

— Санта Мадонна! О ваших страстях и побуждениях мне ничего не известно, но я…

— Вы, государыня, — прервал королеву кравчий, — готовы стать на пути у родного сына. Я хочу преградить дорогу родным братьям. Ей-богу, даже сам Макиавелли, наверное, не мог бы решить, чьи побуждения лучше укрыты от любопытных взоров.

Королева нахмурилась еще больше, с трудом сдерживая гнев.

— Да, вы, сударь, большой фантазер… Не знаю, чего у вас больше — фантазии или дерзости.

— Вот это как раз и пришлось шляхетской братии по душе, — отвечал кравчий. В темных глазах его можно было прочесть вызов.

— Ну что же! Из этого следует, что все уже сказано, — поспешила она закончить разговор.

— И я могу на вас рассчитывать?

— О да, разумеется! На мою помощь, на поддержку. Синьор Паппакода…

— Говорил что-то о старостве в Тыкоцине, — небрежно заметил кравчий. — Но благодарю вас, я привык довольствоваться тем, что у меня есть.

— Кто бы мог подумать! Никогда бы не поверила, что встречу Радзивилла, столь несхожего со своими братьями.

Кравчий склонился перед ней в низком поклоне.

— В памяти моей навсегда останется тот день, когда я услышал похвалу из уст самой королевы, — отвечал он, направляясь к дверям.

Едва он вышел, как в приемные покои явился Паппакода.

— Прикажете говорить с ним? — спросил он Бону. Только тут Бона дала волю своему гневу.

— Что за человек! — воскликнула она. — Непреклонный, твердый, дерзкий! Посмел прервать меня!

Королеву! Любую мысль на лету ловит. Опытный игрок, а с какими амбициями! Но так же, как и брат, о собственном благе помышляет, хотя вроде бы о шляхетских свободах печется.

— Стало быть, затевать беседу с ним не стоит?

— Разумеется, нет. Ах, если бы был жив Алифио! Разговор с ним требует большого искусства. Санта Мадонна! Литовский кравчий… Гляди, как бы он тебе самому череп не раскроил. И все же, черт побери, это человек, с которым беседовать стоит! И не скучно. Уговори его взять староство в Тыкоцине. Я хотела бы, чтобы кравчий был в моих руках…

Минуту спустя раздосадованный Паппакода громко жаловался Марине:

— Хватит! Это невыносимо! Она то и дело вспоминает Алифио, будто я ничего не делаю. С утра до вечера у нее на побегушках! Посол Ланг упрекал меня за это. Того и гляди получу нахлобучку из Вены.

— Тут никогда нет покоя, — сетовала Марина. — Ходишь, будто по раскаленной жаровне. Да еще в замках здешних вечно сырость да холод. Когда мы вернемся в Бари?

— Пока это время не настало. Но, клянусь, настанет. Доктор ди Матера говорит — у нее болезнь, которую могут излечить только италийские воды.

— Южное небо. Солнце Бари… — вздохнув, добавила камеристка.

Сигизмунд Август нашел время для свидания с матерью только на третий день после ее приезда. Он был с ног до головы в черном. Черным были завешены стены в его покоях, всюду на столах и скамьях лежали черные, с серебряной нитью покрывала. Август стоял перед матерью исхудавший, стройный, со скорбно сжатым ртом. Молча поклонился ей, и тогда она первая начала разговор.

— Перед вашим отъездом в Краков я хотела повидаться с вами. Разделяю с вами вашу печаль…

— Полно! — прервал король.

— Скорблю о вашем одиночестве, — закончила она, не дав себя сбить. — Анна тоже от имени всех сестер хотела обнять и поцеловать вас еще здесь, в Вильне.

— Весьма рад этому, — ответил он холодно.

— Мы с вами всем сердцем, всеми помыслами своими, — уверяла Бона.

И снова услышала одно лишь слово:

— Спасибо.

— Но это не все, есть еще и дела, — ничуть не смутившись, продолжала королева. — Анна, —