почтительно кланяясь.

В апреле пятьдесят третьего года особые гонцы донесли, что Радзивилл Черный вернулся в Краков, и королева, под предлогом посещения мужнина гроба в пятую годовщину его смерти, приехала в замок на Вавель. На сей раз она решила расположить к себе сына похвалой всех его деяний, связанных с тайной миссией Радзивилла, и, едва он вошел в покои, стала расточать комплименты.

— Не могу скрыть своего восхищения, — сказала она, склонив голову в шутливом поклоне.

— Впервые… — шепнул он.

— Но ведь я впервые вижу вас в действии. Тогда, когда вы вели интригу ради Барбары…

— Оставим это, — прервал он резко.

— Хорошо, оставим. Хотя не могу смириться с тем, что не французская принцесса родит вам сына.

— Вы и в самом деле решили забыть, какова цена моего брака с Катериной?

— Признаюсь, игра стоит свеч. Неужто Вена не хотела и слышать о путешествии Радзивилла во Францию? Сразу отказалась от соглашения с Иваном?

— Так же, как и папа, — напомнил он.

— Санта Мадонна! — вздохнула Бона. — Подумать только, лишь страх перед тайным сговором соседей, страх, а не любовь, толкает польского короля на брак с дочерью Габсбургов.

— Любовь? — переспросил король, нахмурившись. — Бога ради! Вам ли говорить о любви?

Бона едва сдержалась, чтобы не сказать сыну резкость.

— Я не каменная, — заметила она.

— Но вы были против моей любви. С самого ее начала и до страшной развязки.

— Санта Мадонна! Неужто ты до сей поры не можешь этого забыть?

— Забыть? — вспыхнул он. — Что забыть? Ее слезы и стыд? А может, пасквили на стенах виленского замка? Проклятия, которые неслись вслед дорожной карете? Все эти стишки, бесконечные листки с оскорблениями? Ваше пренебрежение и отъезд в Мазовию? Придворные все глаза проглядели, так и смотрят, когда на вавельских стенах снова появятся листки, на этот раз оскорбительные для Катерины.

— Замолчи! — воскликнула она. — Теперь я не желаю этого слушать! Я приехала на Вавель и останусь здесь до свадьбы. Окажу новой австриячке достойную встречу. Может быть, как бы это сказать, она окажется более дельной, чем та, первая? Даст нашей династии наследника?

Король смотрел на нее недоверчиво, со все возрастающим любопытством.

— Ни о чем другом я не помышляю, — подтвердил он. — Видит бог, как хотелось бы мне сейчас, на время свадьбы, да и потом довериться вам, мама.

Она была так поражена этими словами, что не скоро нашлась с ответом.

— Впервые за все годы… Я думала, никогда уже не услышу этого слова…

— Отчего же? — удивился король. — Ведь у вас, госпожа, столько дочерей…

— Сигизмунд!

Это был уже вопль. Голос ее дрожал и прерывался.

— Ну что же. На этом кончим нашу беседу, — сказал он, вставая. — Я хочу верить вам. И надеюсь также, что все договоры мои останутся в силе. Все до единого. С Веной, с Римом, а также с Варшавой.

Бона почувствовала легкую иронию в его голосе и, подделавшись под нее, сказала:

— Великая честь для Мазовии оказаться в числе первых столиц Европы.

Король склонил голову:

— Там, где царите вы, польская королева, трудно быть первым.

Он вышел тотчас же, а королева все повторяла в ярости:

— 1по1епте! ЗгирМо!

Но потом, вспомнив, как начался разговор, решила, что не все еще потеряно. Впервые за все эти годы она услышала из его уст столь долгожданное слово «мама».

Новое, третье супружество Сигизмунда Августа беспокоило не только Бону. С неприязнью говорил о нем также епископ Зебжидовский, беседуя в Вавельском замке с каштеляном Гуркой и Яном Радзивиллом, который приехал туда по приглашению Боны, хотя в последнее время, после того как на охоте упал с лошади, чувствовал себя прескверно, с трудом поправлялся и, похоже было, лишился своего прежнего задора и способности к действию.

— Казалось мне, — говорил Зебжидовский, — что король после смерти Барбары выступит в защиту наших прав, за обновление церкви; но вот снова готовятся альянсы с Веной, эдикты противу иноверцев, видно, все останется по-прежнему, как во времена Сигизмунда Старого.

— Странно мне слышать такие речи из уст краковского епископа, — заметил не без ехидства Гурка.

— Которому, ежели здоровье к примасу не воротится, придется возложить корону на голову еще одной дочери Габсбурга, — закончил его слова Зебжидовский.

— Что ж, случается и такое, — согласился каштелян. — Я сам, хотя и противился браку с Барбарой, теперь, однако же, не вижу причины, дабы снова чинить королю препоны. Ему необходим наследник, а Речи Посполитой — покой. Стало быть, я не погрешу против совести, если приму сторону Тарновского и… Радзивиллов. Неведомо мне только, могу ли я нынче пана кравчего к этой семейной компании отнести.

— Меня? — удивился Ян Радзивилл. — Мне с Черным не по пути.

— Значит, вы против братьев? — не доверял своим ушам Гурка.

— Да. И против супружества с австриячкой.

— Вот как! — усмехнулся каштелян. — Что ж, припомню это вам, когда на Вавеле воцарится Катерина. И когда Радзивилл Черный станет тут важнее, нежели королева-мать, изгнанница в Варшаве.

— В действиях своих я не руководствуюсь ни славой, ни личной корыстью, — обиделся великий кравчий литовский.

— А никто и не говорит такого, — заметил Гурка, вставая. — Только этих неподкупных потом зависть гложет. Поглядим, что будет, коли дочка Габсбурга одарит короля столь желанным потомком.

— Это могла бы совершить и французская принцесса, как того желала королева Бона… — парировал Радзивилл.

— Боже упаси! Не время о том ныне речь вести! Слишком далеко зашли дела. Некогда король вступил в тайный брак со своей подданной, без согласия сенаторов, но сейчас… — оправдывался каштелян. — Подождать надобно. У старой королевы земля горит под ногами. Ушли в иной мир прежние ее советники, немногие друзья… Один лишь Кмита остался, да и то я не уверен… Словом…

— Стало быть, на вас, каштелян, рассчитывать не следует? — спросил епископ Зебжидовский.

— Подумаю и дам ответ. Но не сейчас, не сегодня! — ответил каштелян Гурка и стал прощаться с Зебжидовским, небрежно кивнув кравчему.

— Он мне еще ответит за оскорбление, — буркнул Ян Радзивилл.

— Что это изменит? — вздохнул Зебжидовский. — Как и у королевы Боны, у нас все меньше становится старых союзников.

В этот момент в дверь, из которой вышел каштелян Гурка, проскользнул Станьчик. Изображая медлительного, высокомерного каштеляна, он стал разглагольствовать, явно передразнивая его:

— Вышел отсюда один такой, весьма собой довольный. И спрашивает, вроде бы в насмешку: «А ты, шут, кого держишься?» «Я? — говорю. — Всегда с шутами. Потому как, ваша милость, режу правду-матку прямо в глаза!» Он удивился. «Я всегда правду говорю, — ответствует, — однако же никто меня за шута не принимает». «Да ведь так нас, обычных людишек, называют, каштелянам же и воеводам иное прозвище выносят — „чудаки“». «Что ж, — изрекает он, — в том нет никакой обиды». «Но зато есть ложь, — замечаю я. — Говорят: чудак, а думают — гм, гм — шут!»

— Ну так что ж? — рассмеялся епископ. — Выходит, ты, шут, его в свою компанию записал?

— Э! Что мне Гурка! — прыснул Станьчик. — Он в шутовстве своем только выучку проходить начинает, как Черный — во лжи. У нас на Вавеле всего один человек правду без устали гласит — шут старого короля. Я верен лишь самому себе и… истине! Но вашей милости всегда умным советом служить готов…

— Довольно! Позабавились, и хватит, — прервал его Зебжидовский.

— Уже? А я хотел было вас просветить, кто в сговоре с послом австрийским Лангом. Однако же назову