А ещё, редко правда, встречались те, кому дорога абстракция, и ничуть не менее интересные; и конечно же, все заслуживают, чтобы перед загадочными их посланиями головы чьи-то склонялись…

Таггеры[33] и те, рискуя быть опознанными, за руку оказаться пойманными, доверили всё же нам свои доски, с мятущимся на них, вырвавшимся из плена пенящегося аэрографа рисунком; необузданно вопящий их колорит, словно беспощадно острые, в бархат упрятанные когти клеймили истинных виновников беспросветного их жития-бытия…

Будто только и ждали всеми отвергнутые творцы нашей выставки, чтобы выплеснуть наружу глубоко припрятанные, тщательно скрываемые чаяния свои. Искусства в Ситэ оказалось больше, чем я мог себе представить, но местный обыватель осмелился вдруг извлечь его из тайников своей стыдливости; там, с осторожной оглядкой на посторонних, в страхе за его кажущуюся извне посредственность, надиктованную повседневностью, сберегалось оно…

И каковым бы ни был избранный стиль, какой бы не оказалась сноровка того или иного художника, но главным во всех тех творениях предстояло желание сигануть в приоткрывшуюся дверь, с вершившимся за ней обретением достоинства, ухватиться за шанс жить иначе, отринуть с себя грубый отказ общества — того, что являлось главным успехом, как, впрочем, и главной причиной недолгой жизни нами затеянного.

Экспозиция та оказалась щедрой на разнообразие этноса, обернулась празднеством самых невероятных и неожиданных оттенков радости, надежды, страдания явившихся со всех сторон света homos sapiens; снопом конфетти, кляпом вогнанный в глотку ничтожности жизни, на которую были осуждены, и которой теперь показывали они средний палец…

Нам понадобилось два дня на то, чтобы развесить картины на стенах подъездов нескольких домов; даже коридоры первых этажей пришлось задействовать.

Первого июня, в пять вечера, началось шествие в искусство; не то, что составляет предмет наживы, что копят, распихивая по сейфам Швейцарских банков, а самовыражение души, объявление её на свои права.

Небеса приняли нашу сторону; в тихий тот вечер сам мэр, в сопровождении собственного же зама по культуре открыл выставку, произнеся возле блока F речь. Он поблагодарил всех участников, оказавшихся во много большем самого оптимистичного ожидания числе, и сотрудничавшим в проекте волонтёров. Его похвалы удостоились и местные, якобы приложившие немало усилий для сближения аборигены, с чем те и согласились. И всё это по его, дескать, убеждению, являлось жестом доброй воли, предвещавшим ничто иное, как всеобщую выгоду и тесное братство в самом недалёком будущем. Меня он представлял не иначе, как отважным зачинщиком данной выставки и, как только стихли аплодисменты по меньшей мере половины всех обитателей нашего предместья, я был заснят бок о бок с представителями местной власти.

Так вот и нарождается эта самая слава…

Толпа рассеялась по окрестным домам и тот ещё концерт начался: «Ах, ох… так это ты рисовал… а это ты видел… ну, совсем неплохо», после и вовсе уж — «так вы из Ситэ? что-то я никогда не пересекался с вами, заходи-ка к нам на чашечку кофе»… В том-то и был успех, и радовались все тому; над безразличием появился переброшенным мост, и сходился клан с кланом, и страхи одного разбивались о страх другого, и плелись притом узелки добрососедства, и так просто стало вокруг…

И лишние эти, ненужные никому, чумные люди «из-под каштанов» ощутили себя востребованными и чтимыми, и не случилось ни единого инцидента, и не отмечено ни малейшего акта вандализма…

В раме состаренного дерева царили, будто на троне восседали Крестьяне на отдыхе Пермеке; её я на стене против входа в блок F, то бишь мой закрепил. Чем не солнце? Всяк очередь к ней занимал, в лучах её чудной красоты погреться. Перед подобным, порой и неуклюже, да всякий раз искренно выражаемым изумлением, любому, даже ранее и сомневавшемуся в том, становилось очевидным, что искусство, явленное от Бога, проникнуть может в душу каждого, и что его восприятие привилегией лишь посвященных отнюдь не является.

Я упивался счастьем других и сопричастностью моей клану хозяев, радушием своим гордящихся, и о той лишь осторожности, уступая которой, мы каждый вечер уносили Пермеке к себе, сожалел. Теперь-то я знаю, что во всё время проведения выставки могли мы безо всякого риска оставлять его на месте. Длиться та должна была месяц, но её пролонгировали, ad libitum[34]. Все, как один, высказывались, что наилучший эффект картины производили именно там, где их и видели. Я уверен, что и через пять лет оставались бы они на своих местах, и только при этом множились бы числом своим.

Будто по мановению волшебной палочки, власти припомнили некогда ими же обещанное улучшение условий жизни в Ситэ, и за несколько последовавших месяцев жильё местное было заново подкрашено, со стен его исчезло граффити, вновь заработали лифты, заасфальтировали пешеходную зону, у детей вдруг появились игровые площадки. В общем, жизнь стала налаживаться, и все в Ситэ твёрдо в то уверовали, и никто вновь разочарование испытать не согласился бы.

Моя ставка оказалась удачной; в местной, да впрочем, и в центральной прессе гвалт по поводу имевшего места стоял отменный.

Случилось нечто и из ряда вон.

Художники Латемской школы незаметно как-то так, но увлекли за собой в Голую виолончель и своих почитателей. Штурмом галерею притом, конечно же, не брали, но успех её мало-помалу рос. Начали мы и первые сливки с затеянной под лозунгом Искусство в массы акции снимать; пресса отмечала и не единожды, цитирую, «…блестящую идею директора Голубой виолончели создать что-то этакое…». Пришлось на три их вещицы красное конфетти наклеивать, продано мол уже; не то, чтобы очень, но всё же лучше, чем ничего. Крестьяне на отдыхе служила нам рекламой, манила и соблазняла, но выставленная на неё цена могла бы и в более престижной, чем наша, галерее ненормальной показаться. Промеж уровнем картины и местом её презентации многие, несомненно, отмечали с трудом допустимую неувязочку. Однако, не так уж важен и вид ларца, коли в нём драгоценности покоятся. Вот и заприметили ту драгоценность, да и положили на неё глаз некие пройдохи, пожелавшие заполучить её, ни гроша не заплатив.

Минувшей ночью под прикрытием аварии, устроенной в электросети сведущими специалистами, всё и свершилось. Случись, что система охраны наша стала бы им не по зубам, и то не помогло бы: подонки, с утончённым, кстати, вкусом, стащили одних лишь Крестьян на отдыхе, вырезав картину из рамы ножом. Пьеретта, подавленная происшедшим, отметила, что прочие картины со всей очевидностью не стоящим внимания барахлом представлялись им. По страховке сумма возмещения ущерба, конечно же, существенно превосходила заявленную стоимость шедевра. Правда, страховщики всегда и на всё смотрят по-своему; так что времени, затребованного на проведение различных экспертиз, необходимых им для выплаты хотя бы первого из причитавшихся сантима, вполне хватало и жертвам — на прикрытие своей лавочки.

Пьеретта, явившаяся к нам как раз к разбору полетов, не могла взять в толк спокойствия моего:

— И это всё, на что ты способен, когда на носу у тебя похороны?

— Делаю, что могу; трудно, знаешь ли, Пьеретта, корчить постную мину, без мало-мальски подходящей тому причины.

— Так… и чем же тебя теперь можно достать по-настоящему? Может тут вот, прямо у твоих ног, с приступом сердечным шлепнуться? Думаешь, история эта на пользу нам? Да нас засмеют… А страховщики, думаешь они раскошелятся, не пытаясь все потроха из тебя до того выскрести?

Изо всех последних сил борюсь с нарастающей во мне волной безудержного хохота.

Шадия вполглаза наблюдает за мной, оставаясь заинтригованной. В курс дела о копии Пермеке я её ввёл, обсуждал с ней и доводы в пользу показа в Ситэ ненастоящего полотна. И благословила она тогда меня от чистого сердца на тот шаг, и покорился я доводам её, и состоялся потому в Ситэ показ Пермеке, пусть и поддельного, и оказался тот выше всех похвал.

Становлюсь серьёзным, насколько могу:

— На самом деле, мы не станем посмешищем. Ни в глазах клиентов, ни перед страховщиками. Потому что о злоключениях наших никого оповещать не станем.