чём когда-то рассказывал мне отец, было на самом деле здесь, на четвёртой или пятой авеню. Американская мечта с итальянским акцентом. Накудыкинойгоре!
Чао, приятель! Буона фортуна! И буона Италия!
Не засиделся я на странном том сборище, где за каждым столом сидел Дед Мороз. Представьте себе их, числом с двадцать, бранившихся друг с дружкой из-под клееных бород, толкавшихся и пихавшихся в проходах промеж своих клиентов, коим перевалило за тридцать.
Но однако ж, даже рискуя показаться умственно отсталым, продолжал я верить в их подлинность. И со временем было мне воздано, в плане всё той же, не весть откуда взявшейся удачи, что с некоторых пор сопутствовала мне. Санта Клаус, американская версия великодушного друга и доверенного лица всех детей, одарил-таки меня самым роскошным из презентов.
Но не спешите, речь о нём пойдёт в следующей главе…
Нью-Йорк — город, несомненно, разбросанный и весьма, но устроен практично; рискуя задеть, пусть и посмертно, творивших историю его героев за живое, предпочёл он бульвары и улицы свои нумеровать, а не освящать, за редким исключением, именами славных своих сыновей.
Все улицы ведут с запада на восток и наоборот, с односторонним движением и сменой курса на каждой соседней; авеню ориентированы перпендикулярно им, с юга на север; всё элементарно просто. Вот потому-то, в нём не только сложно затеряться, но и создаётся приятное впечатление, будто всё при том способствует пешим прогулкам; время за тем летит незаметно, а столько здесь можно увидеть.
Следующий за мифическим Рождеством день, 26 декабря, программой пребывания дозволено посвятить личным планам, воспользоваться чем я и не преминул. И вот я снова на ставшей истинным центром нового моего миросозерцания Пятой авеню. То, чего хотел, отыскал на правой стороне 82-ой улицы. Искусство — общение богов, искусство сближает с Богом. В том убеждаюсь я при виде колонн Метрополитен музея, но в большей степени — осторожно ступая по ведущей в святилище лестнице. Я смущён, будто семинарист на пути в храм, в котором предстоит ему рукоположение.
Отправляюсь на поиски шедевров почитаемых мною живописцев, как за божественной благодатью.
И, шло бы оно прахом, уединение моё, проявлю-ка эгоизм и хвачу-ка удовольствия для себя любимого, не взирая ни на душевное состояние, ни на возможное сожаление.
Пересекаю вестибюль и покупаю билет в окошке сбоку от входа на центральную лестницу. План музея подсказывает, что выбранные мною залы европейской живописи находятся во втором этаже, на западной стороне. Из учтивости к принимающей меня державе наношу визит некоторым из её современных мастеров, в первом этаже. Послонявшись у смутных горизонтов Ротко, разыскав первые работы из шестидесятых Роя Лихтенштейна, исполнив данное себе обещание ещё раз попытаться осмыслить смазанные цвета Дэвида Хокни, ухожу этажом выше, по лестнице ведущий в рай.
Фланирую мимо удивительной современности древнего Египта, пробегаю сквозь средневековье, вильнув лишь в период итальянского Возрождения. С час уж минуло наверняка, пока не наткнулся я, нос в нос, на юного эфеба, в бронзе литого жаром гения Родена. Это на пересечении главной галереи, по которой шёл я, и боковой, под прямым углом от неё уходившей, заставленной шутовскими скульптурками. Обхожу импозантного мальчишку и попадаю в зал, фисташковые стены коего предоставлены Мане. В смежной с ней, по правую руку, комнате глазам моим предстаёт первое, воистину ослепляющее зрелище — божественный Матисс в соседстве с потрясающей чистотой линий Модильяни. На противоположной стене висят
А тут и Моне.
Клод Моне, французский импрессионист, гласит небольшая табличка. Череда картин:
Вот сюрприз, так сюрприз: посреди зала скамья, несомненно, для посетителей подобных мне: с тонкой психикой, легко впадающих в обморочное состояние. Скамья свободна. Расслабляюсь на ней, перевожу дух.
Скажу вам, что год тому назад, взбунтовавшись против Франсуаз и постоянных её приставаний, съездил я в Париж, с тем лишь, чтобы взглянуть на знаменитые лилии из не менее известной Оранжереи, но на месте узнали мы, что те недоступны — музей был закрыт на ремонт.
Знак свыше, не иначе; мадмуазель Легэ не из тех женщин, кому близки мои мысли и чаяния.
Едва справился я с острым желанием погрузиться телом и душой в омуты пруда Живерни[30], в красоту их, сотворённую из смеси тончайшего из оттенков голубизны, ловко отделенного от густоты сирени, сочной зелени только-только распустившейся листвы и нескольких пятен алого кармина, как мне, прямо в ухо, нежный женский голос произнёс: «Не могу ли и я с тобой туда нырнуть?»
Я обернулся и нос к носу столкнулся с Шадиёй. В руке держала она светлый парик и жуткие чёрные очки. Тут уж я решил, что важные свои послания в Эн стану отныне отправлять лишь почтой.
И вот снова он, тот самый момент; вы только что, несколькими часами чтения ранее встретили меня на шестнадцатом этаже некого здания. В первом этаже его художественная галерея,
Припомните-ка, вы же меня в полном смятении нашли. Так вот, до самого ли конца идти мне в своём намерении? Нужен мне дельный совет, хорошо бы ваш. Вы всё ещё не видите, докуда мог бы дойти я при том? Чтобы высказаться на этот счёт, вам нужно бы, конечно, знать наверняка, на какой же это земле проросло оно, что за дожди, в какие бури и под каким солнцем вызревало оно, пока не захватило разум мой, целиком.
Я должен кое-что вам прояснить. Теперь, когда вы лучше знаете меня, могу вам изложить намерение это своё. И поймёте вы, отчего никак не отважусь я на поступок, сознавая возможные катастрофические его последствия, что могут сказаться на будущем нашей многообещающей галереи, куда вложили мы всё то немногое, чем располагали. Поясню вам, кто эти мы.
В первую очередь, Шадия. К чему ставить на кон уважение той, кто разделяет со мной жизнь мою и мои чаяния, уважение пленительной Кабилы моей? Мог ли предать я ту, что была со мной столь мила, ту что, оставаясь в плену тайн и обычаев родины своей, деликатно не принуждала следовать им меня?
Часами могла она, сидя перед зеркалом, плести в косички иссиня черные свои волосы за тем лишь, чтобы понравиться принцу своему, званием сим одной только безоблачной её любовью ему жалованному.
Помогая мне в созидании общей нашей страсти, она инвестировала в искусство и тело, и душу
