возраст и род занятий. В результате картины большей частью сгруппировались вокруг того или другого из истинных, ставших откровением шедевров.
Меж тем, Пьеретта приметила в Брюсселе на бульваре Жака вместительный, насквозь продуваемый ветрами ангар, по старой вывеске на котором, в виде раздолбанной колымаги с названием
То было славное местечко: высоченные стены на площади в пару сотен квадратных метров, опоясанные антресолью с ведущей к ней симметричной лестницей; выглядело всё это почти что величественно.
Мы довольствовались тем, что стены выбелили, а выступы покрыли синевой электры. Художественная законченность помещения виделась нами достаточно убедительной. Подходил к концу февраль 1989-го. На свет явилась наша галерея, мы окрестили её
На скорую руку подремонтированный оригинал, чьё имя носило и заведение, восседал в витрине. Ведь это же он счастье нам принес!
Отныне помыслы наши были устремлены на то, чтобы наполнить весь его объём красотой, вдохнуть в него душу и получить от него отдачу; к этому взывала Пьеретта, и я пообещал ей забыть о меценатстве.
В былые времена вечерних прогулок по Эн-Сент-Мартин пообвыкся я с громадою размеров типажей современного искусства, безымянностью художников и скульпторов, недоступных и неприкасаемых, пусть и от мира сего. Мы же остановились на авторах не столь заметных, деяния которых казались нам интересными и обречёнными на признание ценителями в будущем. Среди них, фотограф один, итальянец; приковал он к себе моё внимание и пленил мою чувственность. Он представлял миру предметы обихода такие, как ложка, к примеру, или же тарелка с супом, кофейник, ломоть хлеба, яйцо в скорлупе, какой-либо плод, пепельницу, карандаш, зубную щётку, самое в общем-то обычное, но в чёрно-белом изображении. И я не знаю, какой такой хитростью, каким же приёмом подсветки он пользовался, может специальным каким- то способом чернения, только контуры предметов казались притом подрисованными чёрным карандашом, что придавало их формам неожиданной реальности. Обыденные эти предметы, увеличенные до размеров два на два метра, обретали некую загадочную ауру и смотрелись, как бы, впервые.
Координаты фотографа этого я отыскал: звали того Анжело Боски, обитал он в Варезе, в Ломбардии. Предложил ему взять на месяц нашу галерею в полное своё распоряжение и разделить в конце вырученное с продаж, не давая друг другу никаких гарантий. Мы взяли на себя рекламу, транспортные расходы и кров. Обычная рутина для видавших виды устроителей экспозиций нам, новичкам, казалась за гранью риска.
Доселе в Бельгии он не выставлялся и был на седьмом небе от перспективы распахнуть для себя страну Магритта и Дельво[31]. Интересовало его лишь одно — достаточно ли у нас на фасаде места для фото в четыре на три метра. Мне хотелось всё обмозговать, он настаивал: во что бы то ни стало нужно задать ритм, заинтриговать всякого проходившего мимо, для того и прибегал он к заранее проверенному приёму: выставлял фото некого незнакомца, но из местных, и одну лишь голову, но размером в четыре на три метра. Для того и собирался он явиться за несколько дней до открытия, чтобы отыскать подходящую физиономию, снимок сделать, портрет вылепить и вывесить. Я ему обещал, что сделаю всё согласно его пожеланиям, на том и порешили.
С пятьдесят картин в светлых деревянных рамах, так же как и пара сотен каталогов были доставлены в Брюссель грузовичком.
Сам фотограф приземлился в Завентеме пятого апреля, встречал я его вместе с Розарио. Анжело Боски знакомству с инспектором Беляссе был рад и выказал одобрение моему выбору. Всё было вроде бы как чин чинарём, мне всего-то и хотелось, чтобы фронтон наш украшала голова моего друга, но Розарио не мог взять в толк, чего от него нужно. Пришлось объяснять, что выпало ему принести мне удачу, и он таки согласился польщенный, но обеспокоенный, лишь с трогательной застенчивостью спросив:
— И что станут болтать, если кто-то меня узнает?
— Что ты лучший в мире сыщик!
В нескольких городских газетах разместили мы неброское объявление; я понимал, что проку в том на грош. Небольшие афишки запестрели и на дверях некоторых бистро.
Пятью днями позже проводил я первый в жизни вернисаж. Открытие оказалось сдержанным: с пару десятков любопытствующих, якобы интересующихся, явились к поданному, как того и требовали правила приличия, шампанскому и закускам. Вместе с нашими друзьями и друзьями Пьеретты собралось человек с пятьдесят; прочее так себе, ничего примечательного.
Одна лишь рожа инспектора Беляссе, огромная и лукавая, притягивала внимание пассажиров трамваев, всей армии автомобилистов и пешеходов, оказавшихся на бульваре генерала Жака между десятым апреля и десятым мая 1989 года, обсуждали, строили какие-то догадки, прикидывали, что, да как, и даже заключали пари.
Розарио становился министром и киноактёром, раскаявшимся мафиози, нефтяным магнатом, главным тренером по футболу, ученым, ресторатором, а то и вовсе художником, и не знаю, кем ещё. Признавали в нём даже самого Анжело Боски, и никто не принял его за сыщика.
Как бы там ни было, но люди шли, пускай хотя бы и затем, чтобы спросить, что же это за башку мы выставили. Одна дамочка даже сообщила нам, что типа этого знает: он, дескать, её сосед и, мол, в жизни своей не сотворил ничего такого, что делало бы ему столько чести. Тем самым, заполучили мы постоянно обновляемую хохму: ежедневно Розарио доставалось от нас новое обличие, побывал он и в швейцарской гвардии при Папе, а при сорванных тормозах нашего воображения докатился и до трансвестита. А люди, раз уж заходили, то непременно замечали и выставленные внутри отличные снимки домашней утвари огромных размеров, какой им не доводилось видеть её ни разу в жизни. Нельзя было не заметить, что они приятно удивлены! Да это же искусство! И так всё просто? А красиво-то как! Кто-то восходил и до вопросов о цене, а поскольку та не являлась такой уж неприступной, дней через пятнадцать на всех были прикреплены красные победные кружки — всё было продано.
Пронюхав, куда со второй недели подул ветер, я вызвал Анжело Боски; скептически восприняв итоги первого дня, он тут же после открытия выставки уехал домой. Тремя днями позже, тот же грузовик доставил нам очередные пятьдесят снимков. Следующим после десятого мая днём получил я огромное удовольствие, сообщая фотографу, что ему не предстоит приезжать и забирать непроданное; просто ничего не осталось. Он отказывался, по началу, верить своим ушам, а затем предложил мне стать эксклюзивным представителем его по всей Бельгии. Согласие своё я дал, и до сей поры в
Пьеретта уверяла, что никогда и не сомневалась в том, что я родился под счастливой звездой. Шадия же, та что-то говорила про мой нюх.
Розарио приписывал успех притягательной силе своего взгляда. Ему от Анжело Воски достались два снимка: кисточка для бритья в пене и пепельница с дымящимся окурком. А в награду получил он и свой портрет, размером метр на метр.
Нежданный этот успех позволил нам приобрести несколько и настоящих полотен.
Навещая Шарли у её матери, открыл я для себя студию в Лаетеме[32] , собравшую в начале века под своей сенью множество талантливых бельгийских живописцев; тут тебе и импрессионисты, и кубисты, и экспрессионисты. Я даже в местный музей заглянул и приобрёл там каталог.
Пусть такие художники школы, как Констан Пермеке и Густав де Смет, мне, новичку выставочного бизнеса, были и не по карману, зато прочие, из обожаемых мной: Ван де Вустейн, Фриц Вандерберг, Альбейн ван дар Абель, Флорис Йесперс, продавались по вполне приемлемым ценам. Мы взяли с полтора
