инженер, грамотный, я понимаю… Легче будет, Лешка, я знаю. На это ведь нельзя смотреть человеческими глазами. Выпей.

— Уйди, — сказал Гринчик.

Дине ничего не писал о колодце. Написал только: «Мне теперь пулемета не хватает». Воевал зло и расчетливо. Сбил, не считая групповых трофеев, пять вражеских самолетов. Тогда, под Ржевом, это было очень много.

Гринчик посуровел за войну. Научился люто ненавидеть плохих людей и не скрывал этого. Не умел скрывать и не хотел. В их части появился летчик, за которым хвостом тянулась дурная слава. Ничего вроде и не было известно толком, послужной список был хорош, и анкета по всем пунктам правильная, а не любили его. И, чувствуя это, летчик держался заносчиво. Как-то зашел в штаб, остановился в дверях, не выпуская папироски изо рта, не сняв фуражки, нагловато, в упор разглядывая людей.

— Да ты, оказывается, еще и невежа, — громко сказал ему Гринчик. — Мало того, что живоглот!

Впервые вот так, в лицо человеку, было брошено прозвище, которое тянулось за этим летчиком с одного фронта на другой.

— Что я тебе сделал? — рванулся он к Гринчику. — Что я вам всем сделал?!

Летчики молчали.

— Так ты хочешь, чтобы все узнали, что ты сделал? — сказал Гринчик, не поднимаясь с места. — Вспомни блокаду ленинградскую…

«Живоглот» побледнел.

— Врешь! — крикнул он.

— Вот и вспомнил, — сказал Гринчик. — Когда руку свою надо было отрубить — может, какой умирающий съел бы, — ты что делал? Золотые часы на хлеб выменивал… Да как ты можешь в глаза нам смотреть? Вон отсюда.

Минуты две стояла тишина. «Живоглот» вышел.

Случилось так, что через несколько месяцев жене Гринчика пришлось просить этого человека о помощи. Она была в эвакуации, в Казани. И ей необходимо было в Москву: там, в Серебряном переулке, лежал в госпитале Гринчик. Только один самолет летел в Москву, и это был самолет «Живоглота» — Дина знала это прозвище, как знала и всю его историю. После описанного скандала он добился перевода в другую часть, и вот судьба свела их… Дина шла по пустынному летному полю к самолету и не знала, как быть. Гринчик ранен. Гринчику плохо. Она во что бы то ни стало должна быть рядом с ним. Но он не простит, если узнает, что она кланялась негодяю. Что делать?

— Живоглот, — сказала Дина, — вы отвезете меня в Москву? Там в госпитале лежит мой муж. Его фамилия — Гринчик.

Летчик вздрогнул. Это был второй случай, когда его так назвали в лицо. Перед ним стояла маленькая женщина. Большие серые глаза смотрели настойчиво и серьезно. Он не нашел в себе силы отказать ей.

Когда садились в самолет, все же не выдержал:

— А похожа ты, Гринчик, на своего мужа!

— Да, — сказала она. — Когда муж с женой долго живут, становятся похожи.

Гринчик о многом передумал в госпитале. Больше месяца продержали его врачи — было время для размышлений. Вначале он прислушивался к себе: болела нога, донимали уколы и перевязки. Слышал иногда за окном гул пролетавших машин, а самого летать не тянуло — лежал, отдыхал, послушно принимал лекарства. Потом вышел как-то в госпитальный садик, увидел самолеты в сером небе — шло звено ЯКов, пеленгом, — и так ему вдруг захотелось в кабину! Тогда понял: началось выздоровление. Постепенно, очень осмотрительно взялся испытывать себя — испытатель. Пробовал делать движения, необходимые в полете, — боль мешала с каждым днем меньше. И все чаще думал Гринчик об испытаниях. Думал по- новому, не так, как до войны.

На фронте он впервые до конца осознал значение своего труда. Не теоретически (так он и раньше представлял себе), а на практике, на собственном нелегком опыте. Узнал истинную цену скорости, скороподъемности, высоты, дальности, маневра — цену жизни и смерти человека. Познал настоящее чувство ответственности. Не только перед начальством (это-то ему всегда давали почувствовать), но и перед фронтовыми летчиками, для которых создаются самолеты, перед пехотинцами, которым эти самолеты помогают воевать, перед детьми, стариками, женщинами, которых они защищают. Прежде Гринчик выполнял задания какого-то абстрактного «заказчика», теперь он помнил живых людей, видел, как они воюют, точно знал, во имя чего воюют.

После госпиталя Гринчик снова трудился на лесном аэродроме: всех испытателей отозвали с фронта. Сам часто летал, тщательно готовился к испытаниям. Но больше всего выматывала Гринчика ответственность за чужие полеты. Не раз приходилось ему участвовать в аварийных комиссиях, как и Галлаю, Анохину, Шиянову, другим опытным испытателям. И каждое происшествие в воздухе невольно заставляло их задумываться: а как бы они вели себя, если бы попали в такую ситуацию? Спасли бы самолет или тоже не сумели бы этого сделать?.. Размышляя о разного рода авариях, они вспоминали случаи, когда от летчика действительно мало что зависело. Попал, скажем, человек в новый режим, никем еще не испытанный, о котором даже ученые не догадывались (первый штопор, первое столкновение с флаттером и т. п.). Или в самой конструкции был скрытый дефект, проявивший себя так внезапно, что ничего уже нельзя было предпринять. Или просто какой-нибудь дичайший случаи: Галлай пострадал однажды… из-за вороны.

Он шел на бомбардировщике, откуда-то сунулась глупая птица, он слишком поздно заметил ее и ударил фонарем. Ворона пробила стекло, шмякнулась изо всей силы о лицо пилота и попала вовнутрь фюзеляжа, где сидел инженер-испытатель. Галлаю разбило лицо, он потерял сознание, навалился на штурвал, и тяжелая машина послушно начала падать. Не очнись он вовремя, друзьям уже не пришлось бы подшучивать над этой историей.

Галлаю повезло, он посадил машину, и, как водится в авиации, случай тотчас был переведен в разряд «комического». Вечером в летной столовой Гринчик демонстративно отодвигал свою тарелку:

— Братцы, чем-то пахнет. Дичью, что ли?

— Вороной! — хором кричали догадливые «братцы».

Но Галлай знал великолепный прием защиты: он сам первый начал хохотать. И тут же, опередив чужие остроты, рассказал анекдот о собственной неудаче.

— Это все чепуха, — сказал он. — Вы лучше войдите в положение моего инженера. Сидит. Летит. Вдруг слышит страшный удар. И сразу — струя холодного воздуха. Думает: «Дело плохо». Тут на него летят клочья мяса, кровь. «Ну, крышка Галлаю!» И вдруг… — Опытный рассказчик делает паузу, оглядывает всех. — И вдруг летят… черные перья! Нет, вы только представьте себе: что он мог подумать?

Смеялись тогда много. А ведь могла быть катастрофа. И попади в эту переделку любой другой, хоть самый сильный летчик, он столкновения с вороной, тоже не смог бы избежать.

Бывают такие происшествия в воздухе. И все же, как говорили мне самые опытные испытатели, они почти точно знали, что примерно в семи случаях из десяти аварии не допустили бы. А эти люди имели право на такие утверждения. У каждого из них за плечами были десятки несостоявшихся катастроф и аварии: бездвигательных посадок, отказов управления, пожаров в воздухе, поломок и т. д. и т. п. Во всех этих случаях летчиков подстерегали неожиданности, но пилоты во всеоружии встречали их и не только сами оставались целы, но, как правило, сохраняли свои машины.

Хороший испытатель — враг случайностей, враг всевозможных «авось да небось», убежденный противник лихачества: где, мол, наша не пропадала!

Он все время готовит себя к встрече с неожиданностью.

Так работал теперь, так учился работать и Гринчик. Получит новый самолет — старается узнать, какова у него потеря высоты при развороте. Если солидная потеря, сразу решает для себя: случись какая- либо авария на высоте, ну, скажем, до шестисот метров, разворачиваться нельзя, не успеешь. И если самолет в этот момент смотрит в сторону от аэродрома, придется где-то там и садиться. Возвращается Гринчик с задания: все он сделал, все выполнил, настроение отменное — казалось бы, радуйся да и только. А он привычно высматривает подходящие посадочные площадки. Так, на всякий случай. Прикидывает, что ему делать, если вдруг откажет двигатель на первом развороте, на втором, при северном ветре, при