«пойдет» температура — топлива ли, масла, — тут уж руки должны действовать автоматически. Промедление в этом случае смерти подобно. И Гринчик старательно отрабатывает решения, вернее, заготовки решений для таких трудных случаев.
Ну хорошо, а если они ему в воздухе не помогут? Всего-то он не может предусмотреть… Что ж, «рефлекс на выпрыгивание» тоже следует иметь. И Гринчик несколько раз, сидя в кабине, примеривается. Так он сбросит фонарь, другой рукой отстегнет привязные ремни… Но это, конечно, самый крайний случай.
Есть у Гринчика еще один «дежурный» рефлекс: что бы ни случилось — включи самописцы. Маленький пульт их укреплен по его желанию над секторами газа. Так Гринчику удобнее: он включает их мимоходом. Рефлекс этот труден, потому что не необходим. Он ничем не помогает в трудной ситуации, скорей мешает. Чтобы этот рефлекс выработался, человек не раз должен ударить себя по лбу: «Эх, дурак! Что ж я не включил приборы? Шляпа!» Самописцы бездействовали, случай остался темным — снова нужно повторить полет. А включил — есть полная картина явления, его можно на земле обмозговать до тонкостей.
Новая серия эволюций: Гринчик принимается, пожалуй, за самое сложное. Нужно уметь обуздывать рефлексы. Ну, скажем, самое детское: полыхнуло пламя перед твоим лицом — ты отшатнешься. У летчика это оборачивается так: самолет задрал нос кверху — дай ручку от себя; нырнул носом вниз — бери на себя. Это делается «до мысли», сразу. Но если машина «откозлила» и задрала нос кверху, ни в коем случае не мешай ей. И наоборот: в штопоре машина ныряет носом вниз, а ты должен загнать ее еще дальше и ручку давать от себя. То есть, почуяв огонь, шагнуть вперед — только в этом спасение.
Да, трудна работа испытателя… Если позволит читатель, я рискну добавить к сравнениям, и без того многочисленным, еще одно (я слышал его от летчика-испытателя Г. А. Седова). Человек идет над пропастью по узкому бревну. Дело нелегкое, все время надо удерживать равновесие. А тут вдруг полыхнуло пламя у глаз. Он был предупрежден: отшатываться нельзя — сожжет. И у него хватило выдержки: «не думая», он шагнул вперед, и огонь отступил. На бревне, само собой, надо было устоять — полет продолжается. А вернулся человек домой, его спрашивают:
– В тот момент, когда полыхнуло, два шага успел сделать или три?
— Был ли на бревне сучок?
— Вроде был.
— А какого он цвета?..
Гринчик заканчивает свой «полет»: он готовится идти на посадку. Теперь все внимание скорости. Скорость надо гасить постепенно, не сразу. Секторы газа, закрылки, скоро придется выпускать шасси… Гринчик репетирует, как придется распределять внимание на приборной доске, какие рычаги переключать, и постепенно так «входит в роль», что ему начинает казаться, будто за спиной гудят
двигатели, будто все его тело по инерции стремится вперед, а на высотомере и впрямь мелькают цифры: осталось 500 метров, 400 метров, 300 метров… И вдруг удар, что-то затрясло, заколотило по хвосту машины — правая рука пилота тут же взяла ручку на себя, левая убрала газ.
В тоже мгновение Гринчик рассмеялся. И готов был обнять смущенного моториста, который нечаянно задел стремянкой хвост машины. Готов был расцеловать парня. Вот ведь до чего вошел в образ! Руки сами хватанули секторы газа. «До мысли», автоматически!
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
ЗРЕЛОСТЬ
'Дорогая сестренка!
Весь день я дома сегодня, намного нездоровится, и уж сегодня обязательно письмо тебе закончу — письмо, ты права, примерно первое в этом полугодии.
Ты прости меня, Веруся, не обижайся — я не забыл тебя, просто в жизни как-то потерялся сильно. От тебя, по-моему, я все письма получил.
Рад, что семья твоя дружна и здорова. Береги себя. Я всегда с очень большим удовольствием помогу тебе во всем. Ты пиши, не стесняйся: ведь я вам за отца теперь. Сам подчас забываю об этом в сутолоке дел всяких.
Тебя, Веруся, горячо благодарю за теплые и умные письма Дине. От тебя иного и не ожидал, но родичи наши Дину такими письмами не балуют. И знала бы ты,
как она тебе благодарна! Если бы еще мать переменилась к ней… Мама знает ее такой, какой она была года полтора назад. Дина оскорбила при ней кого-то за «непочтительное» отношение ко мне и вздумала спорить с матерью о том, что она меня крепче любит, чем мать, и еще что-то детское в этом духе.
Моя семейная жизнь устроилась так, как и сам я, пожалуй, не ожидал, хотя и стоило это Дине горьких слез (характер-то мой ты немного знаешь). Трудно ей привыкнуть к тому, что она жена испытателя. Да и можно ли к этому привыкнуть? Дина хорошая, очень хорошая. И любит меня. О такой любви я, кажется, и в книгах не читал. Дома у нас тихо, уютно и всегда ждут меня.
Кольке нашему исполнилось семь месяцев. Растет он крепким, жизнерадостным парнем. Говорят, похож на меня, как и Иришка. В течение большей части дня он занимается тем, что пробует на все лады свой голос: правда, что он поет, разобрать пока трудно.
С работой у меня не все завидно. Меня назначили старшим летчиком-испытателем и заместителем начальника летной части института. Теперь ни один серьезный полет не проходит без моего участия или присутствия. Летая, самому руководить летной работой очень тяжело, и я всеми силами стараюсь отойти от этого. Я ведь летчик, ты знаешь.
Недавно министр подписал приказ о присвоении мне звания летчика-испытателя первого класса. В Советском Союзе я среди всех одиннадцати летчиков-испытателей первого класса самый молодой.
Крепко целую тебя, Веруся, и твою семью.
Дина тоже вас целует.
Будьте обязательно здоровы!
Твой Алексей!»
В этом письме много еще от «прежнего» Гринчика. Ну, к примеру, не забыл помянуть, что из всех испытателей первого класса он самый молодой. И все же заместитель начальника летной части уже мало похож на того молодого пилота, который лет пять назад (был и такой случай) крутил петли на тяжелом бомбардировщике.
Будто и не много времени прошло с тех пор. Но год службы испытателя засчитывается по закону за два, год службы на фронте — за три. Это верный счет. По этому счету Гринчик прожил за годы войны большую жизнь.
Он шел воевать, как миллионы его сверстников, не зная еще, что это будет за война. Ему, летчику, она представлялась своего рода служебной командировкой: в Крым отправляются на планерные состязания, на Балтику — испытывать гидропланы, на Халхин-Гол — воевать… В деревне под Ржевом, куда перебазировался аэродром, нашли колодец, набитый трупами. Были среди убитых дети. Напарник Гринчика, с которым вместе ходили на штурмовку, в ту ночь напился.
— Ты меня обидишь, выпей, — медленно говорил он Гринчику. — Слышишь, что говорю? Конечно, ты
