шляпы встретил такой горящий взгляд, какого не видывал ни раньше, ни позже. Взгляд этот приковывал к себе, у меня не было сил избежать его притяжения. «Ах, – сказал я Куракину, – я не могу даже передать, что чувствую. Но что-то странное...» Я дрожал. Но не от страха, а от холода. Какое-то необъяснимое чувство постепенно охватывало меня и проникало в сердце. Кровь застывала в жилах. Вдруг глухой и грустный голос донесся из-под плаща, закрывавшего рот моего таинственного спутника: «Павел, Павел!» Я невольно отвечал, подстрекаемый какой-то неведомой силой: «Что тебе нужно?» «Павел!» – повторил тот. На этот раз голос звучал ласково, но с еще более грустным оттенком. Я ничего не ответил и ждал. Он вдруг остановился. Я вынужден был сделать то же самое...

Государь взял пухлую руку Кутузова в свою, маленькую и крепкую, сжал ее.

– Я услышал: «Павел! Бедный Павел! Бедный принц!» Я обратился к Куракину, который также остановился: «Слышишь?» – «Ничего, государь! Решительно ничего! А вы?» А я, я слышал! Этот плачущий голос еще раздавался в моих ушах. Я сделал отчаянное усилие и спросил таинственного незнакомца, кто он и чего от меня желает...

Павел выпустил руку Кутузова, наклонил к нему курносое лицо и продолжал совсем тихо, словно страшась, что его могут услышать стены:

– И он сказал мне: «Бедный Павел! Кто я? Я тот, кто принимает в тебе участие. Чего я желаю? Я желаю, чтобы ты не особенно привязывался к этому миру. Потому что ты не останешься в нем долго. Живи как следует, если желаешь умереть спокойно. И не презирай укоров совести. Это величайшая мука для души». Он пошел снова, глядя на меня все тем же пронизывающим взором. И как прежде, я должен был остановиться, следуя его примеру, так и теперь я был вынужден следовать за ним. Я шел, а он давал направление нашему пути. Это продолжалось в молчании более часа. И я не могу вспомнить, по каким местам мы проходили. Куракин и слуги удивлялись, но не смели меня остановить... Посмотрите на него, – вдруг перебил себя император, указывая на князя Александра Борисовича. – Он еще улыбается! Он все еще воображает, что я это видел во сне!

Михаил Илларионович быстро взглянул на Куракина. Тот, борясь с собой, силился улыбнуться. Но лишь жалкая гримаса искривляла его лицо.

В досаде Павел махнул рукой. Он не прочел правильно улыбки своего бывшего фаворита.

– Наконец, – вернулся император к своему рассказу, – мы подошли к большой пустынной площади между мостом через Неву и зданием Сената. Незнакомец уверенно направился к центру ее и там остановился. Я последовал за ним, но услышал: «Павел, прощай! Ты меня снова увидишь. Здесь и еще в другом, увы, далеком месте...» Затем, – с дрожанием в голосе проговорил государь, – шляпа его сама собой приподнялась, как будто бы он прикоснулся к ней. Тогда мне удалось свободно разглядеть его лицо. Я невольно отшатнулся! Я увидел орлиный взор, смуглый лоб и строгую улыбку моего прадеда. То был Петр Великий! Ранее чем я пришел в себя от удивления и страха, он исчез...

Павел замолчал. Молчали и его слушатели, обуреваемые разными мыслями. Кутузов зорко, как врач, глядел на императора. Наконец тот собрался с силами.

– На этом самом месте покойная матушка соорудила затем знаменитый памятник Петру. Не я указал ей место, предугаданное заранее призраком. Поверьте, Михайла Ларионович, я сохранил воспоминание о каждой подробности. Это было видение! Иной раз мне кажется, что все снова повторяется передо мной. Помню, я возвратился во дворец изможденный, словно после многодневного пути, и буквально с обмороженным боком. Потребовалось несколько часов, чтобы отогреть меня под одеялами с горячим пузырем...

Император поднялся с кресел и закончил:

– Надеюсь, мой рассказ не лишен смысла. И я недаром задержал вас.

«Что это? – думал Кутузов. – Искусный розыгрыш? Игра воспаленного воображения больной души? Или...»

– История, право, необыкновенная, – сказал наконец Кутузов, тщательно подбирая слова. – Но, смею заметить, ваше величество, не надо толковать все происшедшее буквально. Это был сон наяву. А ведь снотолковник учит, – с осторожной полуулыбкой продолжал он, – что кровь, привидевшаяся нам, вовсе не означает болезни или раны. А кусающая вас собака обещает, что наяву мы приобретем друга. Мы почасту разговариваем во сне с покойниками, что не мешает нам, проснувшись, оставаться среди живых. Не так ли, государь?

– Может быть, может быть, – с отсутствующим взглядом пробормотал император.

Они вышли из покоев Павла и через комнаты, богато изукрашенные античными статуями, бюстами, барельефами, саркофагами, вернулись в залу, но уже с другой стороны: дворец представлял собой правильный четырехугольник. Им предшествовали громкие крики «Вон!», которые со стуком прикладов неслись от одного караула к другому.

Покидая в одиннадцатом часу вечера Михайловский замок, Кутузов еще раз оглядел громаду камня со рвами, подъемными мостами, артиллерийскими орудиями и неприступными стенами. В промозглый вечер новый дворец выглядел даже не крепостью, а тюрьмой.

«Право, тюрьма, – сказал про себя Михаил Илларионович. – И государь сам заключил себя в ней. И впрямь: бедный Павел! Он сделался узником в собственной стране...»

Солнечным, веселым утром император прислал за Кутузовым флигель-адъютанта с повелением явиться немедленно.

Михаил Илларионович был тотчас препровожден в рабочий кабинет Павла. Эта комната одновременно служила и его спальней. Посредине стояла маленькая походная кровать, без занавесок, за простыми ширмами. Над ней – изображение ангела работы Гвидо Рени. В углу – на мраморном пьедестале – плохой гипсовый бюст Фридриха II.

Государь, в нетерпении постукивая рукой, сидел за своим роскошным письменным столом с колоннами и решеткой из слоновой кости. Едва появился Кутузов, Павел выбежал ему навстречу.

– Я захвачен идеей установить всеобщий мир! – с пылкостью воскликнул он. – И кажется, нашел средства его добиться! Мне пришла в голову счастливая мысль. Организовать турнир государей. Наподобие тому, как это происходило во времена рыцарей!..

Страсть к театральности, к пышным и причудливым церемониям издавна отличала государя. Михаил Илларионович невольно вспомнил празднество в Гатчине в честь перенесения с Мальты частицы мощей святого Иоанна. По обычаю гроссмейстеров, Павлу понадобились оруженосцы. Он назначил из гвардейских полков четверых офицеров, и в их числе внучатого племянника Кутузова Александра Рибопьера из конной гвардии.

Офицеров, которых в те поры сажали в тюрьму или выключали из службы за малейшее отступление от формы, за не тот цвет сукна и подкладки, за не так пришитую пуговицу или за буклю, выбивающуюся из-под прически, заставили снять мундиры и обрядиться в одежды, более приличествующие оперным подмосткам. На них были пунцовые одеяния с черными бархатными отворотами, вместо герба Российской империи – мальтийская кокарда, а на боку – рыцарский меч, вовсе не похожий на шпагу.

Сам Павел поверх носимого им постоянно Преображенского мундира облачился в пунцовый далматик, обшитый жемчугом, и в плащ из черного бархата. С правого его плеча спускался широкий шелковый позумент, называемый «страстями», потому что на нем разными шелками были вышиты страдания Спасителя. Он сложил с себя в этот день императорскую корону, заменив ее венцом гроссмейстера...

– Прошу прощения, государь, – сказал Кутузов, – но я плохо представляю себе задуманный вами турнир...

Павел засмеялся в ответ на это простодушное признание.

– Все очень просто, Михайла Ларионович. – Он взял листок с текстом. – Я объявлю: «Видя, что европейские державы не могут прийти к соглашению между собою, и желая положить конец войнам, уже одиннадцать лет терзающим Европу, мы предлагаем установить место, куда пригласим всех государей. Пусть они прибудут и сразятся между собой на поединке и таким благородным способом решат спор...» Ну, а в качестве судей и герольдов мы позовем министров и искуснейших генералов. Тугута из Вены, Питта из Лондона, Бернсторфа из Стокгольма...

Он положил свою руку на плечо Кутузова.

– Я же хочу взять с собой графа Палена и вас, Михайла Ларионович...