как лгут все зеркала...

Садясь в карету, Кутузов приказал везти себя к генералу Кологривову: у них была назначена поздняя партия в вист. Андрей Семенович был гуляка в русском духе: дом его был открыт с утра до ночи и славился хлебосольством. «Кто у Кологривова поужинает и к утру не умрет – говорили в столице, – тот два века проживет...»

Михаил Илларионович рассудил, что ежели займет Андрея Семеновича игрой, то косвенно поможет заговорщикам: любимый генерал Павла никак уже не сможет им помешать. Если же переворот сорвется, то Михаил Илларионович узнает об этом не позднее половины первого ночи: адъютанты оповестят и вызовут всех доверенных государю людей.

Когда пробило час пополуночи, Кутузов понял, что заговор удался.

Теперь надо было проявить свою безусловную лояльность к его участникам, которые иначе могли бы занести и его в проскрипционный список. Михаил Илларионович тяжело вздохнул, готовясь к неприятной процедуре, и отложил карты. Он вытащил золотые куранты с екатерининским вензелем, щелкнул крышкой брегета, еще раз вздохнул и ласково сказал:

– Не пугайтесь, Андрей Семенович, голубчик! Вашу шпагу, сударь!..

Первый выход Александра в Зимнем дворце состоялся во вторник, 12 марта 1801 года. Перед представлением новому императору Михаил Илларионович отправился в Михайловский замок – проститься с императором прежним. Войдя в военную залу, где было выставлено тело Павла Петровича, Кутузов мог улицезреть лишь подошвы его ботфортов да поля широкой шляпы, надвинутой на самый лоб. Посетителей было немного. Специальные лица торопили их, провожая к выходу.

Садясь в карету на Садовой улице, Михаил Илларионович невольно зажмурился от яркого солнца, которое сверкало в первых лужицах, отражалось в куполах церквей и зажгло горячим золотом шпиль замка. От вчерашней пасмурной погоды не осталось и следа. Толпы возбужденного народа всех сословий переполняли проспекты и площади столицы. Проезжая к Зимнему, Кутузов видел всюду приметы необузданной, почти ребяческой радости.

Навстречу ему с запрещенной еще вчера быстротой неслись всевозможные экипажи с русской упряжью, кучерами на козлах и форейторами. Из окон карет высовывались головы с обрезанными косичками и буклями, причесанные а-ля Титус. На улицах посреди однобортных кафтанов и камзолов все чаще попадались фраки с жилетами и панталонами, круглые шляпы и сапоги. Восторг публики выходил даже за пределы благопристойности: в нескольких шагах от гроба императора незнакомые люди целовались при встрече, как на Светлое воскресенье.

Покойного государя Михаил Илларионович не смог увидеть, зато в новом едва узнал того великого князя, с которым расстался накануне в половине десятого вечера. Двадцатитрехлетний Александр Павлович шел медленно, колени его подгибались, волосы были распущены, глаза заплаканы. Он глядел прямо перед собой, изредка роняя голову на грудь, словно кланяясь. На некотором расстоянии за ним, в глубоком трауре, следовали обе императрицы – вдовствующая Мария Федоровна и молодая супруга государя Елизавета Алексеевна.

Кутузов приметил, что они стараются не встречаться взглядами. Лицо Марии Федоровны опухло от слез; Елизавета Алексеевна, напротив, выглядела спокойной и даже торжествующей.

«Вот она, история наша, – подумалось Михаилу Илларионовичу. – Почитай, каждый второй правитель России не по своей воле, а через насилие расстается с троном и даже с жизнью...»

Кутузову было понятно состояние Александра, который чувствовал себя отцеубийцей. Молодой государь знал все подробности заговора, ничего не сделал, чтобы его предотвратить, и дал обдуманное согласие на свержение отца. Он даже порекомендовал заговорщикам перенести переворот на ночь, когда караул в Михайловском замке будут нести преданные Александру семеновцы.

Отдавал ли себе отчет Александр Павлович в том, что предстоит кровавый исход? Историк, исследовавший его царствование, отвечает на это недвусмысленно: «Трудно допустить, что Александр мог сомневаться, что жизни отца грозит опасность. Характер батюшки был прекрасно известен сыну, и вероятие подписания отречения без бурной сцены или проблесков самозащиты вряд ли допустимо. И это заключение должно было постоянно приходить на ум в будущем, тревожить совесть Александра, столь чуткого по природе, и испортить всю последующую его жизнь на земле».

Роль первого вельможи в государстве забрал себе генерал-губернатор Петербурга граф Петр Алексеевич, а точнее, Петр-Людвиг фон дер Пален. Это он, вдохновитель и главный исполнитель переворота, распоряжался теперь церемонией, представляя новому государю подданных, ободрял его улыбкой и хладнокровно встречал взоры тех, кто, как Кутузов, хорошо знал о его ночной роли.

Михаилу Илларионовичу теперь были известны все подробности страшной ночи, вплоть до отвратительной шутки Палена: «Нельзя приготовить яичницу, не разбив яиц...» «М-м-да... Расейские наши ндравы... – грустно усмехался сам себе Кутузов. – Воистину, лучше бы вовсе не знать многого. Поневоле впадаешь в чувство, близкое к отчаянию. Да, тысячу раз права древняя книга: „В многия мудрости многия печали...“

Но полуночные страхи рассеивались – общество ликовало. Воцарение Александра было воспринято как начало радостного обновления, как приход весны после суровых холодов, как обещание благодатных перемен во всех звеньях государственной жизни. Молодой обаятельный император, ученик республиканца Лагарпа, не скупился на обещания, а его друзья-ровесники – Чарторижский, Кочубей, Строганов, Новосильцев – пылко мечтали облегчить участь крестьянства. Несмотря на мрачную тень подозрений о соучастии в убийстве отца, Александр сделался кумиром дворянства. Его вступление на престол привело в движенье перья стихотворцев. Запели старые и молодые – Державин, Херасков, Мерзляков, Карамзин, Измайлов, Озеров, Шишков:

Впервые за все свое существование вдруг опустела Петропавловская крепость. Рассказывают, что Александр сказал: «Желательно, чтобы навсегда!» По человеколюбивому указу было возвращено на службу и восстановлено в правах до двенадцати тысяч несчастных. В первый же день восшествия на престол новый государь приказал выпустить и молодого Рибопьера, возвратив ему прежнее звание. В тот же день курьер поскакал за его матерью, которая еще не успела доехать до имения, назначенного ей местом изгнания. Был приглашен в Петербург и граф Никита Петрович Панин.

Выражая общее мнение дворянства, Карамзин в своей записке «О древней и новой России», которую он подал через великую княгиню Екатерину Павловну Александру, дал через несколько лет уничтожающую характеристику Павлу и его правлению:

«Сын Екатерины мог быть строгим и заслужить благодарность отечества; к неизъяснимому изумлению россиян, он начал господствовать всеобщим ужасом, не следуя никаким уставам, кроме своей прихоти; считал нас не подданными, а рабами; казнил без вины, награждал без заслуг; отнял стыд у казны, у награды – прелесть; унизил чины и ленты расточительностью в оных; легкомысленно истреблял долговременные плоды государственной мудрости, ненавидя в них дело своей матери; умертвил в полках наших благородный дух воинский, воспитанный Екатериною, и заменил духом капральства. Героев, приученных к победам, учил маршировать; отвратил дворянство от воинской службы; презирал души, уважал шляпы и воротники; имея, как человек, природную склонность к благотворению, питался желчью зла; ежедневно вымышлял способы устрашать людей и сам всех более страшился; думал соорудить себе неприступный дворец, соорудил гробницу!»

Это было гласом общества.

Но, приветствуя перемены, в числе которых было уничтожение тайной экспедиции, чьи дела передавались в ведение Сената, и запрет печатать в газетах объявления о продаже людей – первое, робкое ограничение крепостничества – при дворе и в военных кругах порицали молодого государя за то, что он