— Что ты играл, Костья? — легко спрыгнула с дивана Женевьева и принялась перебирать кипу нот.

 — Из третьего концерта Сергея Рахманинова.

 — Вы учились в консерватории? — уважительно спросила тетушка Ирэн.

 — Занимался в музыкальной школе, отец учил, — грустно улыбнулся парень. — Он — отличный музыкант, а я — дилетант, приготовишка.

 — Костья, сыграем Дебюсси в четыре руки, — предложила Женевьева. — Помнишь, как ты исполнял его в баронском поместье? Я вошла, а бош сидит за роялем и играет французского композитора. Мне почему-то стало страшно... Вот вальс...

 — Пора ужинать и спать, — решительно проговорила тетушка Ирэн, когда Костя и Женевьева закончили играть. — Молодым людям завтра ранний путь предстоит.

   После сытного ужина Андре и Сергей курили у полуоткрытого окна. Хозяйка гремела на кухне посудой, а Женевьева стояла рядом с любимым и неотрывно смотрела в непроглядную тьму. С содроганием вспомнила последнюю, перед отлетом на захваченном самолете, ночь в Руре. Они втроем дремали под пледом в промерзшем дачном домике. Слабо мерцала зеленым огоньком спиртовка, бесновался ветер за стенами, задувая снег и нагоняя холод в помещение сквозь щели. Бр-р!..

 — Приходится использовать явки и маршруты Сопротивления, — сокрушался дядюшка Андре, — будто и не прогнали фашистов. При бошах скольких наших и русских мы переправили в арденнские маки! — и он негромко запел партизанскую песню: — Если ты завтра погибнешь в бою, друг твой займет твое место в строю!

 — Не мучь молодых людей политикой, — вышла из кухни тетушка Ирэн, — пусть поговорят, помилуются. Когда-то теперь встретятся? — вздохнула она. — Постареют, тогда и политикой займутся. Лет двадцать назад и ты мало о ней думал, другие мысли были на уме...

   Ночью Сергей проскользнул в мезонин к Женевьеве. Она не плакала, но и на минуту не выпускала его из объятий, словно боялась, что он мгновенно исчезнет.

 — Серьожка, почему жизнь несправедлива к нам, зачем кому-то нужна наша разлука? Не уезжай, Серьожка!.. Война скоро кончится. У дядюшки Андре возле Эрсхота брат имеет свою ферму. Ты, я и Костья переждем у него войну, вместе будем... Не уходи, Серьожка, я умру от печали...

 — Дурочка ты, Женька. Да как я нашим в глаза взгляну, ведь совесть-то не потерянная... И перед тобой со стыда, сгорю, от войны под бабьей юбкой спасался.

   Ночь они почти не спали, а утром поднялись рано. Дядюшка Андре давал Косте последние наставления, Ирэн хлопотала над завтраком, а Сергей утешал потерянную Женевьеву. Хозяин, печально поглядывая на заплаканную племянницу, негромко говорил:

 - У американцев выправлен путевой лист на легковую машину без ограничения дальности поездки и справка, что вы освобождены из лагеря военнопленных в Шпрлеруа и лечились в Брюсселе...

 — Как вам удалось? — удивился Лисовский.

 — Каждый американец делает свой бизнес, — усмехнулся Андре.  — И все же какое-то время вам лучше пожить в Люксембурге. Си-ай-си не отступится от розыска, а чем ближе к Парижу, тем больше строгостей. В Версале расположена ставка верховного командования армиями союзников. До Люксембурга около ста пятидесяти миль, так что к вечеру доберетесь. С половинкой монеты явитесь к мосье...

   За столом дядюшка Андре, к великому изумлению Ирэн и Женевьевы, прочел молитву «Благословите». Парни, опустив головы, слушали непонятную звучную латынь. Потом хозяева перекрестились, принялись за еду. Завтракали молча, без шуток и смеха.

   Сергей и Костя переоделись в шерстяные спортивные костюмы, обули высокие ботинки со шнуровкой и на толстой подошве, надели элегантные французские куртки, на уши надвинули береты. Дядюшка Андре подал им немецкие ордена.

 — Возьмите, война кончится, сохраните как сувениры.

 — И на фига попу гармонь, — отказался Груздев. — Только этой пакости нам не хватало.

 — Возьми, Серьожка, — умоляюще проговорила Женевьева, — тебе с ним везет. Пусть он твоим талисманом станет.

 — Нехай буде так, — неохотно  сдался   парень. — Костя,   спроси Андре, может, ему пистолеты с глушителями оставить?

   Хозяин заколебался. Как и всякий мужчина он питал слабость к оружию, но опасался возможных репрессий, если пистолеты обнаружат.

— Американские?

 — Нет, парабеллумы. Нам с ними в такой одежде несподручно носиться. Кольты себе оставляем. Да и жетон и документы Сторна нужно выбросить.

 — Оставьте... О золоте не беспокойтесь. Женевьева с вашим письмом передаст его русским, если вы где-то застрянете. Деньги с собой взяли?

 — И франки, и фунты, и доллары, — похлопал Лисовский по отдувшейся на груди куртке.

   Проводником оказался толстенький, похожий на дядюшку Андре, мсье Жан. Он колобком вкатился в гостиную, с любопытством оглядел парней.

 — Ты еще усы не отпустил? — рассмеялся Андре.

 — Когда американцы из Брюсселя уйдут, тогда и усы отращу.

 — Перед высадкой в Нормандии, — пояснил хозяин, — союзники передали партизанам по радио условный сигнал: «У Жана длинные усы». Наутро наш Жан сбрил свои, обиделся.

 — Не позволю на себе спекулировать, — пошутил Жан и посерьезнел. — Пора ехать. По утрам американцы крепко спят с похмелья.

   На дорогу выпили по рюмочке кальвадоса, распрощались. Обошлось без слез. Женевьева, в накинутой на плечи шали, проводила парней сухими глазами на обескровленном лице. Обняла Сергея, прошептала на ухо:

 — Я тебя буду ждать, мой милый! Клянусь спасением своей души, до самой смерти буду ждать! У меня больше никогда и никого не будет!

   Поцеловала Костю, попросила:

 — Серьожку обереги от опасности! Ведь он отчаянный храбрец!

   Машиной оказался кособокий драндулет, слепленный из частей разбитых немецких автомобилей. Костя устроился рядом с Жаном, а Сергей поместился на заднем сидении. Оглянулся, Женевьева стоит у ворот, перебирая пальцами бахрому шали, чуть в стороне тетушка Ирэн с белым платочком в руке и насупленный дядюшка Андре. Поворот, и гостеприимный дом исчез. Тоскою сжало сердце, и Сергей печально подумал, что вряд ли удастся еще переступить его порог, подняться по крутой винтовой лестнице в мезонин.

   Зарядил дождь. В мутных лужах вспыхивают и гаснут отражения огней, через размазанные водяные потеки на ветровом стекле серыми тенями проглядывает предрассветная улица с мокрыми встречными машинами, черными от влаги стенами домов, с бумажными лохмотьями афиш на тумбах, провисшими полотнищами приветственных плакатов между столбов.

 — И живут же люди! — знобко поежился Сергей. — Ни зима, ни осень, а хреновина одна. Я здесь и года бы не выдержал.

 — О чем говорит твой приятель? — прислушивался к незнакомой речи Жан.

 — Он удивляется вашей зиме, — ответил Костя. — Там, откуда мы родом, в декабре морозы за пятьдесят градусов по Цельсию, снег вровень с крышами домов.

 — О-ля-ля! Где этот ледяной погреб находится?

 — В Сибири.

 — В Сибири?! — изумленно взглянул на Лисовского водитель. — О-ля-ля! Твоему приятелю и впрямь есть чему удивляться! Сибирь...

 — А мы скучаем по Сибири и удивляемся,  как вы переносите эту мерзкую зиму.

 — О-ля-ля! — растерянно произнес Жан и вдруг засветился понимающей улыбкой. — В нашем отряде воевал русский парень Мишель, и он тоже сильно тосковал по родине. Перецеловал все березы, когда впервые попал в Арденнский лес... Год назад погиб. Взрывал эшелон с немцами и сам подорвался.

   У Жана обветренное, с бороздами-морщинами лицо, живые карие глаза, обвислый крючковатый нос,