льду, тонкой пленкой смазавшем асфальт. Потихоньку сбавил скорость, решив не рисковать понапрасну.

 — Не умотала ли Женька в Париж? — выдал он свою озабоченность и тревогу. — Гарри за три дня обернулся, а што Женьке стоит? Явимся к ее родичам, а нам от ворот поворот...

 — Не поворотят, — проговорил Костя. — А поворотят, подадимся в Париж. Поезда туда ходят.

 — На первой станции фараоны   сцапают, — невесело  улыбнулся Сергей, но отмел свои страхи. — Машину раздобудем и уедем.— И запел:

             — Отец мой был природный пахарь,

             А я работал вместе с ним...

   Лисовский откинулся на спинку жесткого сидения и зажмурился. Не верилось, что они на свободе, не нужно ждать каверзных вопросов и предложений майора, опасаться отправки в лагерь... Нет, лагерь им не грозил, ведь Сторн предупредил, если они не согласятся работать на американскую разведку, их ликвидируют. Поглубже нужно уходить, чтоб и следов не осталось.

   Не верится в спокойную жизнь. Как было бы здорово вернуться на свой аэродром из полета, оказаться среди друзей, не следить за каждым словом. Что ляпнул, то и сойдет, никто не в обиде. А здесь не только язык, но и лицо не должно выдавать сокровенных чувств.

 — В город  въехали, — предупредил  Сергей. — «Виллис»  где-то надо припарковать?

 — Откуда у тебя это слово взялось?

 — Какое? А-а, у Гарри перехватил.

   Мостовая похожа на канал с черной мертвой водой, а обочины напоминают снежные забереги, подмываемые мелкой накатывающейся волной. Сергей озабоченно приглядывал место для «виллиса», опасаясь встречи с бесцеремонными американскими полицейскими, побаиваясь столкновения с легковыми автомашинами, для водителей которых не  существовало правил движения. Скопление автомобилей он заметил у сверкающего огнями здания и хотел подвернуть к нему.

 — Пожалуй, здесь и припаркуем.

 — Не вздумай, — предостерег Костя. —Тут ресторан. Все разъедутся, а наша машина...

 — Ясно, бельмом в глазу торчать будет.

   Проезжая улицей, заметил, что во многих двориках к стенам жмутся автомашины. Выбрал подходящее место, загнал «виллис» в узкий закоулок между домами, уперся в тупичок и заглушил мотор.

   Под ногами слякоть, сверху снежной крупкой сыплет, мрачные, слабо освещенные улицы, разноязычная толпа... Идут они и не знают, куда путь держат, а спросить боязно, как бы Гарри утром на их след не напал.

   Квартал за кварталом остаются позади, чувствуется приближение городского центра. В магазинах ночные огни отражаются в огромных зеркальных окнах, роскошными ресторанами сменились небольшие кафе и харчевни, густеет толпа, чаще встречаются английские и американские офицеры.

 — У меня горло пересохло, — сказал Сергей, — куда-нибудь заскочим, кофе потринькаем.

 — Подожди, — отозвался Костя, — не в ресторан же заходить?

 — А мне понравилось. И жратва мировая, и музыка играет.

 — Попал чалдон в Европу! — не выдержав, рассмеялся Лисовский.  — Услышат в ресторане мой дойч, в полицию отправят, да изобьют предварительно.

   Зашли в полупустой зальчик «брассери» — кафе-пивной. В темных панелях его стены, по углам, как лавки в сибирских избах, невысокие диванчики. Пожилая женщина в белоснежном чепчике и накинутой на плечи шали в крупных розах примостилась у старинного буфета с кофейной мельницей и вязала чулок. Хозяйка подслеповато оглядела вошедших, аккуратно сложила вязание и отчужденно подошла к парням. Костя лаконично сказал:

 — Кофе!

   Она по-немецки уточнила:

 — Черный или со сливками?

 — Фрау немка?

 — О-о, — она украдкой невольно повела взглядом по сидевшим у приемника мужчинам. — Господа — немцы, из фатерлянда?

 — Да, превратности войны, — отсекая лишние вопросы, ответил Костя. — Мы будем благодарны за ужин со шнапсом.

 — Сейчас все дорого! На черном рынке...

 — Мы заплатим.

   Сняли шляпы, примостились на низеньком диванчике за угловым столиком. За широким окном толпой шумела улица. Изредка приоткрывалась дверь брассери, заглядывали солдаты и разочарованно исчезали.

 — О чем ты с ней толковал?

 — Ужином попросил накормить.

 — А гроши?

 — В удостоверении Гарри лежит зеленая бумажка.

   Сергей удивленно посмотрел на друга, достал документы Сторна и раскрыл. Костя заглянул и удовлетворенно заметил:

 — Десять долларов, нам хватит.

 — А ты добрым воякой становишься, — ухмыльнулся Груздев.— Трофеями не брезгуешь, за воровство не считаешь.

 — А что, с голоду и жажды подыхать? — пожал плечами Лисовский и прижал руки к груди. — Побыл на сыром воздухе, промочил ноги, и опять дышать трудно. Как надоело чувствовать себя больным!

 — Согреешься горячим, отойдет.

   Хозяйка принесла по кружке пива, сосиски с отварной картошкой и по рюмочке шнапса. Сергей залпом выпил пиво, блаженно отдуваясь, принялся за еду. Костя начал со шнапса. Спадало нервное напряжение, а с ним и силы убывали. Пиво отдал другу, а себе попросил сварить черный кофе. Без аппетита жевал белые свиные сосиски, разварную картошку.

   Подошла хозяйка, Лисовский подал ей зеленую кредитку.

 — Не знаю, наберется ли у меня сдачи, — растерянно призналась она. — Доллары высоко котируются на черном рынке.

   Костя спросил у вернувшейся со сдачей хозяйки:

 — Как нам попасть на трамвай до Ботанического сада?

 — Из двери налево, дойдете до угла и направо, — проводила немка друзей до двери и назвала номер маршрута.

   Они шагали темной улицей. Дошли до угла и повернули направо. Добрались до остановки. Людей по пальцам пересчитаешь, они стоят и терпеливо ждут. Снег на тротуарах нетронутый, редкие человеческие следы бледными тенями на нем выделяются. Ни голоса, ни собачьего лая. Из-за поворота выполз скрипучий трамвай. Распахнулись двери, пассажиры неторопливо поднялись в вагон. Пышная толстуха сидела у небольшой кассовой машинки. Костя протянул бумажку, полученную на сдачу от немки, кассирша подала ему билеты и металлическую мелочь. Через узенькую дверцу они прошли в салон, сели у окна и впялились в подсвеченную снегом сумеречную ночь. Трамвай ревматически заскрежетал больными суставами и с протяжным вздохом тронулся с места.

   Костя еле умещался на краю короткой скамейки, вплотную придвинулся к Сергею, обнял его за плечо. Тот грустно глянул на друга и уставился в потное стекло. Лисовский с трудом различал черные глазницы окон в темных стенах зданий, впервые почувствовал острую зависть к тем, кто спит в глубине комнат. Война для них практически закончилась, им не грозят раны, увечья, смерть. Где-то идут кровавые, ожесточенные бои, а здесь тишь, гладь да божья благодать. У кого-то из них можно переждать смутное время, бездумно лежать на диване целыми днями, читать книги, слушать радио...

   А смог бы он, Костя, до конца войны на диване вылежать? Аж морозцем продернуло по спине от этой мысли. Ведь никто и никогда не узнает, где они скрывались, да и вряд ли кто осудит, проведай о мытарствах, через какие прошли парни. А совесть?