помолчал, потом спросил тихо по-арамейски:

– Так это ты хотел разрушить ершалаимский храм?

Прокуратор при этом сидел как каменный, губы его шевельну лись чуть-чуть при произнесении слов. Происходило это оттого, что прокуратор боялся качнуть пылающей адской болью головой.

Молодой человек несколько подался вперед и начал говорить:

– Добрый человек! Поверь мне…

Но прокуратор, ничуть не повышая голоса, тут же перебил его:

– Ты меня называешь добрым человеком? Ты ошибаешься. В Ершалаиме все называют меня злым человеком, и это верно. – И так же монотонно прибавил: – Позовите кентуриона Крысобоя.

Всем показалось, что на балконе потемнело, когда кентурион из первого манипула, Марк, прозванный Крысобоем, предстал перед прокуратором.

Крысобой был на голову выше самого высокого из солдат легиона и настолько широк в плечах, что совершенно заслонил еще невысо кое солнце. Прокуратор обратился к кентуриону по- латыни:

– Преступник называет меня «добрый человек»… Выведите его отсюда на минуту, объясните ему, как надо разговаривать со мною. Но не бить.

И все, кроме неподвижного прокуратора, проводили взглядом Марка Крысобоя, который жестом показал арестованному, что тот должен следовать за ним.

Крысобоя вообще все провожали взглядами, где бы он ни появил ся, из-за его роста, а те, кто видел его впервые, – из-за того, что лицо кентуриона было изуродовано: нос его семнадцать лет тому назад был разбит ударом германской палицы.

Простучали тяжелые сапоги кентуриона по мозаике, связанный пошел за ним бесшумно, полное молчание настало в колоннаде, и слышно было, как ворковали голуби в саду, да еще вода пела моно тонную, но приятную песню в фонтане.

Прокуратору захотелось подняться, подставить висок под струю и так замереть. Но он знал, что и это ему не поможет.

Выведя арестованного из-под колонн в сад, Крысобой взял у леги онера, стоявшего у стены, бич и, несильно размахнувшись, ударил арестованного по плечам. Движение кентуриона было небрежно и легко, но связанный мгновенно рухнул наземь, как будто ему подру били ноги, захлебнулся воздухом, краска сбежала с его лица, глаза обессмыслились.

Марк одною левой рукой вздернул упавшего, легко, как пустой ме шок, поставил на ноги и заговорил гнусаво, плохо выговаривая ара мейские слова:

– Римского прокуратора называть – игемон. Других слов не гово рить. Смирно стоять. Ты понял меня? Или ударить тебя?

Арестованный покачнулся, но совладал с собою, краска верну лась, он перевел дыхание и сказал хрипло:

– Я понял тебя. Не бей меня.

Через несколько минут он вновь стоял перед прокуратором.

Прозвучал тусклый, больной голос:

–  Имя?

– Мое? – торопливо отозвался арестованный, всем существом выражая готовность отвечать толково, не вызывать более гнева.

Прокуратор сказал негромко:

– Мое мне известно. Не притворяйся более глупым, чем ты есть. Твое.

– Ешуа, – поспешно ответил арестант.

–  Прозвище?

– Га-Ноцри.

– Откуда ты родом?

– Из Эн-Сарида, – ответил арестант, головой показывая, что там где-то есть Эн-Сарид.

– Кто ты по крови?

– Сириец.

–  Где ты живешь постоянно?

– Я путешествую из города в город.

– Есть ли у тебя родные?

– Нет никого. Мои родители умерли, когда я был маленьким. Я один в мире.

– Знаешь ли ты грамоту?

– Да.

– Знаешь ли ты какой-либо язык, кроме арамейского?

– Знаю. Греческий.

Вспухшее веко приподнялось, подернутый дымкой страдания зе леный глаз уставился на арестованного. Другой остался закрытым.

Пилат заговорил по-гречески:

– Так ты собирался разрушить здание храма? И подговаривал на это народ?

Тут молодой человек опять оживился, глаза его перестали выра жать испуг, он заговорил по-гречески:

– Я, до… игемон, – тут ужас мелькнул в глазах арестанта оттого, что он едва не обмолвился словом «добрый человек», – никогда в жизни не собирался разрушить здание храма и никого не подгова ривал на это бессмысленное действие.

Удивление выразилось на лице секретаря, записывавшего показа ния: подследственный говорил по-гречески гладко и свободно.

– Много разных людей стекается в этот город к празднику. Быва ют среди них маги, астрологи, гадалки и предсказатели, а также во ры и убийцы. Трех из них сегодня увидит народ на столбах. Ты бу дешь четвертым. Ты – лгун. Записано ясно: подговаривал разрушить храм. Так свидетельствуют ваши же добрые люди.

– Добрые люди, – заговорил арестант и, добавив торопливо: – игемон, – продолжал: – ничему не учились и все перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет про должаться несколько тысяч лет. И все из-за того, что они неверно за писывают за мной.

Наступило молчание. Теперь уже оба зеленые глаза тяжело гляде ли на арестанта.

– Повторяю тебе, но в последний раз: перестань притворяться су масшедшим, разбойник, – произнес Пилат мягко и монотонно, – за то бою записано мало, но записанного достаточно, чтобы тебя повесить.

– Нет, нет, игемон, – весь напрягаясь, заговорил арестован ный, – ходит, ходит один с таблицей и непрерывно пишет. Но я од нажды заглянул в его таблиц)7 и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил. Ведь я-то говорил иносказательно о храме, а он понял, так же, как и другие, это буквально. Я его умо лял – сожги ты, Бога ради, свою таблицу. Но он вырвал ее у меня из рук и убежал.

– Кто такой? – спросил Пилат и тронул висок рукою.

– Левий Матвей, – охотно объяснил арестант, – он был сборщи ком податей, и я с ним встретился впервые на дороге в Виффагии, там, где смоковничные сады, и разговорился с ним. Первоначально он отнесся ко мне неприязненно и даже оскорблял меня, то есть ду мал, что оскорбляет, называя меня «собакой». Я лично не вижу ниче го дурного в этом звере, чтобы обижаться на это слово…

Секретарь перестал записывать и вытаращил глаза, но не на арес тованного, а на прокуратора.

– … Однако, послушав меня, он стал смягчаться, – продолжал Ешуа, – наконец бросил деньги на дорогу и сказал, что пойдет со мною путешествовать…

Пилат усмехнулся одною щекой, оскалив желтые зубы, и промол вил, повернувшись несколько к секретарю:

– О, город Ершалаим… Чего только не услышишь в нем… Сбор щик податей бросил деньги на дорогу!..

Не зная, как ответить на это, секретарь счел нужным повторить улыбку Пилата и улыбнулся, точно так же оскалившись.

– А он сказал, что деньги ему отныне ненавистны, – пояснил Ешуа странные действия Левия Матвея. – И еще добавил: – И с тех пор стал моим спутником.

Все еще скалясь, прокуратор поглядел на арестованного, затем на солнце, неуклонно ползущее вверх и сжигающее Ершалаим, и поду мал в тошной муке о том, что проще всего было бы прогнать этого странного разбойника, произнеся только два слова: «Повесить его». Изгнать конвой с балкона, уйти из-под колоннады, повалиться на ло же, потребовать холодной воды из источника, жалобным голосом позвать собаку Банга, пожаловаться ей на гемикранию. И мысль об яде вдруг соблазнительно мелькнула в голове прокуратора.

Он поднял совсем мутные глаза на арестованного и некоторое время молчал, мучительно вспоминая, зачем на утреннем ершалаимском солнцепеке стоит пред ним арестант с обезображенным по боями лицом и какие еще не нужные никому вопросы ему придется задавать.

– Левий Матвей? – хриплым голосом спросил больной и закрыл глаза.

– Да, Левий Матвей, – донесся до него высокий, мучающий его голос, сквозь стук молота в виске.

– А вот что ты все-таки говорил про храм толпе на базаре и у хра ма? – совсем теряя силы от боли, спросил Пилат.

Голос, казалось, впивался Пилату в висок, был невыразимо мучи телен. Голос говорил:

– Я, игемон, рассказывал о том, что рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины. Говорил так, чтобы было понятнее. Но тут прибежала стража и меня схватили и стали вязать.

– Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая про истину, о которой ты не имеешь представления? Что такое истина?

И тут прокуратор подумал: «О, боги мои! Я спрашиваю что-то не лепое, не нужное на суде. Ум мой не служит мне больше…» И вдруг ему померещилась чаша с темной жидкостью. «Яду мне, яду…»

Голос донесся опять:

– Истина в том, что у тебя болит голова, и так болит, что ты ма лодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах говорить со мною, тебе трудно даже глядеть на меня. Я невольно являюсь твоим палачом сейчас, что меня огорчает. Ты не можешь даже и думать о чем-нибудь и мечтаешь только о том, чтобы пришла твоя собака, единственное, по-видимому, существо, к которому ты привязан. Но мучения твои сейчас закончатся, голова пройдет. Пожелай этого.

Секретарь вытаращил глаза на арестанта, замер, не дописав слова.

Пилат поднял мученические глаза на арестанта и увидел, что солнце уже пробралось в колоннаду, что луч подбирается к избитым сандалиям Ешуа, что тот сторонится от солнца.

Тут прокуратор поднялся с кресла, голову сжал руками и на желто ватом лице его выразился ужас. Но он подавил его волею и опустил ся вновь в кресло.

Арестант продолжал свою речь, и секретарь ничего уже более не записывал, а только вытянул шею, как гусь, стараясь не проронить ни одного слова.

– Ну вот, все и кончилось, – говорил арестант, благожелательно поглядывая на Пилата, – и я чрезвычайно этому рад. Я советовал бы тебе, игемон, оставить на время дворец и походить по садам в окре стностях Ершалаима. Гроза начнется, – арестант повернулся, при щурился на солнце, – позже, к вечеру. Прогулка принесла бы тебе пользу, а я с