поздно, раз ные учреждения представили свои сводки с описанием этого чело века. Сличение их не может не вызвать изумления. Так, в первой из них сказано, что человек этот был маленького роста, зубы имел зо лотые и хромал на правую ногу. Во второй – что человек был росту громадного, коронки имел платиновые, хромал на левую ногу. Тре тья лаконически сообщает, что особых примет у человека нету.

Приходится признать, что ни одна из этих сводок никуда не годится.

Раньше всего: ни на какую ногу описываемый не хромал и росту был не маленького и не громадного, а просто высокого. Что касает ся зубов, то с левой стороны у него были платиновые коронки, а с правой золотые.

Он был в дорогом сером костюме, в заграничных, в цвет костю ма, туфлях. Серый же берет он лихо заломил на ухо, под мышкой нес трость с черным набалдашником в виде головы пуделя. По виду – лет сорок с лишним. Рот кривой какой-то. Выбрит гладко. Брюнет. Один глаз черный, другой почему-то зеленый. Брови черные, но одна вы ше другой. Словом – иностранец.

Пройдя мимо скамьи, на которой помещались редактор и поэт, иностранец покосился на них, остановился и вдруг уселся на сосед ней скамейке, в двух шагах от приятелей.

«Немец», – подумал Мирцев.

«Англичанин, – подумал Понырев, – ишь, и не жарко ему в пер чатках».

А иностранец окинул взглядом высокие дома, квадратом окайм лявшие Пруды, причем заметно стало, что видит это место он впер вые и что оно его заинтересовало. Сперва он остановил взор на верхних этажах, ослепительно отражающих в стеклах изломанное, навсегда уходящее от Григория Александровича солнце, затем пере вел его вниз, где стекла начали предвечерне темнеть, чему-то снис ходительно усмехнулся, прищурился, руки положил на набалдаш ник, а подбородок на руки.

– Итак, резюмирую, – говорил Мирцев, – нет ни одной восточ ной религии, в которой, как правило, непорочная дева не произвела бы на свет бога. И христиане, не выдумав ничего нового, точно так же создали своего Христа, которого на самом деле никогда в живых не было. И вот на это и нужно сделать главный упор в поэме…

Тут Понырев сделал попытку прекратить замучившую его икоту, задержав дыхание, отчего икнул мучительнее и громче.

В этот момент Мирцев прервал свою речь, потому что иностра нец вдруг поднялся и направился к нему. Литераторы поглядели на него удивленно.

–  Извините меня, пожалуйста, – заговорил подошедший с яв ным иностранным акцентом, но не коверкая слов, – что я, не будучи знаком, позволяю себе… но предмет вашей ученой беседы настолько интересен, что…

Тут он вежливо снял берет, и друзьям ничего не оставалось, как приподняться и раскланяться.

«Нет, скорее француз…» – подумал Мирцев.

«Поляк?» – подумал Понырев.

Необходимо добавить, что на Понырева иностранец с первых же слов произвел отвратительное впечатление, а Мирцеву, наоборот, очень понравился.

– Разрешите мне присесть? – так же вежливо попросил иностра нец, и приятели как-то невольно раздвинулись, а иностранец ловко уселся между ними и тотчас вступил в разговор: – Если я не ослышал ся, вы изволили говорить, что Иисуса не было на свете?

– Нет, вы не ослышались, – учтиво ответил Мирцев, – именно это я и говорил.

– Ах, как интересно! – воскликнул иностранец.

«Какого черта ему надо?» – подумал Понырев и нахмурился.

– А вы соглашались с вашим собеседником? – осведомился неиз вестный, повернувшись к Поныреву.

– На все сто! – подтвердил тот, любя выражаться вычурно и фи гурально.

– Изумительно! – вскричал непрошеный собеседник и, воров ски почему-то оглянувшись и снизив почти до шепота свой низкий голос, сказал: – Простите мою навязчивость, но я так понял, что вы и вообще не верите в Бога? – он сделал испуганные глаза и приба вил: – Клянусь, я никому не сажу.

– Мы не верим в Бога, – чуть улыбнувшись испугу интуриста, от ветил Мирцев, – но об этом можно говорить совершенно свободно.

Иностранец откинулся на спинку скамейки и спросил, даже привизгнув от любопытства:

– Вы -атеисты?!

– Да, мы атеисты, – весело ответил Мирцев, а Понырев подумал, рассердившись: «Вот прицепился гусь заграничный!»

– Ах, какая прелесть! – вскричал странный иностранец и завер тел головой, глядя то на одного, то на другого литератора.

– В нашей стране атеизм никого не удивляет, – дипломатически вежливо сказал Крицкий, – большинство нашего населения созна тельно и давно перестали верить сказкам о Боге.

Тут иностранец отколол такую штуку: встал и пожал изумленному редактору руку, произнеся при этом такие слова:

– Позвольте вас поблагодарить от души!

– За что это вы его благодарите? – заморгав, осведомился Понырев.

– За очень важное сведение, которое мне как путешественнику чрезвычайно интересно, – многозначительно подняв палец, пояс нил заграничный чудак.

Важное сведение, по-видимому, действительно произвело на путешественника сильное впечатление, потому что он испуганно обвел глазами дома, как бы опасаясь в каждом окне увидеть по атеисту.

«Нет, он не англичанин…» – подумал Крицкий, а Понырев поду мал: «Где это он так наловчился говорить по-русски, вот что интерес но!» – и нахмурился.

– Но позвольте вас спросить, – после тревожного раздумья заго ворил заграничный гость, – как же быть с доказательствами бытия Божия, коих, как известно, существует ровно пять?

– Увы! – с сожалением ответил Крицкий. – Ни одно из этих дока зательств ничего не стоит, и человечество давно сдало их в архив. Согласитесь, что в области разума никакого доказательства сущест вования [Бога] нет и быть не может.

– Браво! – вскричал иностранец. – Браво! Вы полностью повторили мысль беспокойного старика Иммануила по этому поводу! Но вот курь ез: он начисто разрушил все пять доказательств, а затем, как бы в на смешку над самим собою, соорудил собственное шестое доказательство!

– Доказательство Канта, – тонко улыбнувшись, возразил образо ванный Крицкий, сразу сообразивший, о ком идет речь, – также не убедительно. И недаром Шиллер говорил, что кантовские рассужде ния по этому вопросу могут удовлетворить только рабов, а Штраус просто смеялся над этим доказательством.

Крицкий говорил, а сам в это время думал: «Но все-таки, кто же он такой? И почему он великолепно говорит по- русски?»

– Взять бы этого Канта, да за такие доказательства года на три в Соловки! – совершенно неожиданно бухнул Ваня Понырев.

– Иван! – сконфузившись, шепнул Крицкий.

Но предложение направить Канта в Соловки не только не порази ло иностранца, а напротив, привело в восторг.

– Именно, именно! – закричал он, и левый зеленый глаз его, об ращенный к Берлиозу, засверкал, – ему там самое место! Ведь гово рил я ему тогда за завтраком: вы, профессор, воля ваша, что-то не складное придумали, над вами, пожалуй, смеяться будут!

Крицкий вытаращил глаза. «За завтраком… Канту?! Что это он плетет?!.» – подумал он.

– Но, – продолжал иноземец, не смущаясь изумлением Крицкого, – отправить его в Соловки невозможно, по той причине, что он уже лет сто двадцать пять находится в местах, значительно более от даленных от Патриарших прудов, чем Соловки, и извлечь его оттуда никоим образом нельзя, уверяю вас.

– А жаль! – отозвался задира Понырев, не совсем разобравшись в последних словах своего противника, а просто испытывая раздра жение и не обращая внимания на укоризненные подмигивания и гримасы Крицкого.

– И мне жаль! – подтвердил неизвестный, сверкая глазом, и про должал: – Но вот какой вопрос меня беспокоит: ежели Бога нет, то спрашивается, кто же управляет жизнью человеческой и всем рас порядком на земле?

– Сам человек, – поспешил сердито ответить на этот, признать ся, не очень ясный вопрос Понырев.

–  Виноват, – мягко отозвался неизвестный, – для того чтобы уп равлять, нужно, согласитесь, составить точный план, на некоторый, хоть сколько-нибудь приличный срок. И вот, позвольте вас спро сить, как же может управлять жизнью человек, если он не только не может составить какой-нибудь план на смехотворный срок, лет, ска жем, в тысячу, но даже не может ручаться за свой собственный завт рашний день? И в самом деле, – тут неизвестный повернулся к Крицкому, – вообразите, что вы, скажем, начнете управлять, распоря жаться и другими, и собою, вообще, так сказать, входить во вкус – и вдруг у вас… кхе, кхе… саркома легкого… – тут иностранец сладко хихикнул, как будто мысль о саркоме легкого доставила ему удоволь ствие, – да, саркома, – жмурясь, как кот, повторил он звучное сло во, – и вот ваше управление закончилось! Ничья судьба вас более не интересует. Родные вам начинают лгать, вы бросаетесь вначале к ученым врачам, затем к шарлатанам, а бывает, и к гадалкам. Как первое, так и второе, и третье совершенно бессмысленно, вы сами понимаете. И все это кончается совершенно трагически: тот, кто еще недавно полагал, что он чем-то управляет, уже не сидит за своим письменным столом, а лежит в деревянном ящике неподвижен, и ок ружающие, понимая, что толку от лежащего нет более никакого, сжигают его в печи.

А бывает и еще хуже: только что человек соберется съездить в Кисловодск, ведь пустяковое, казалось бы, дело, но и этого сде лать не может, потому что вдруг неизвестно почему возьмет по скользнется, да и попадет под трамвай. Неужели вы скажете, что он сам собою управлял? Не правильнее ли думать, что управился с ним кто-то совсем другой? – и здесь незнакомец рассмеялся странным смешком.

Крицкий с великим вниманием слушал неприятный рассказ про саркому и трамвай, и какие-то тревожные мысли начали мучить его. «Он не иностранец! Он не иностранец, – мелькнуло у него в