читал! – воскликнул нервно гость.

– А как же?.. – изумился Иван.

– Что как же? Как будто я других не читал! А эти, даю вам голову наотрез, такие же самые! Ну, будем откровенны, сознайтесь – ведь ужасные ваши стихи?

– Чудовищные! – внезапно смело и откровенно сказал Иван.

– Не пишите больше, – сказал пришедший умоляюще.

– Обещаю, – торжественно заявил Иван, – обещаю и клянусь!

Клятву скрепили рукопожатием.

– Из-за чего попали сюда? – спросил [гость].

– Из-за Понтия Пилата, – ответил Иван.

– Как? – воскликнул шепотом гость и даже привстал. – Потряса ющее совпадение! Расскажите, умоляю!

Иван, почему-то испытывая полное доверие к неизвестному гос тю, вначале скупо и робко, а потом все более расходясь, рассказал всю историю про Патриаршие пруды, причем испытал впервые пол ное удовлетворение.

Его слушатель не только не выразил ему недоверия, но, наоборот, пришел от рассказа в полный восторг. Он то и дело прерывал Ивана восклицаниями: «Ну, ну! Дальше, умоляю!.. Не пропускайте ничего!»

Когда шел рассказ про Понтия Пилата, глаза у гостя разгорелись, как фонари. Однажды он потряс кулаком и вскричал шепотом:

– О, как я угадал! О, как я угадал!

Когда Иван дошел до описания ужасной смерти Мирцева, гость выразился так:

– Эх, жаль, что на месте Мирцева не было критика Латунского! Но продолжайте, умоляю!

Кот, садящийся в трамвай, привел в состояние веселья гостя. Он беззвучно хохотал, даже давился, сам себе грозил пальцем, воскли цал: «Прелестно! Прелестно!»

Когда Иван, поощренный до крайности своим благодарным слу шателем, честно и откровенно изложил историю в Грибоедове и дальнейшее, гость стал серьезен, затуманился, Ивана пожалел, но при этом сказал:

– Вы, голубчик мой, сами виноваты. Нельзя себя держать с ним столь развязно и, сказал бы, даже нагловато. Вот и поплатились! Ну, вам простительно, вы меня извините, вы – человек невежествен ный…

– Бесспорно, – согласился Иван.

– А Мирцеву я положительно удивляюсь. Как же так, все-таки, не узнать его?

– Кто же он такой? – со страхом и любопытством спросил Иван. Гость сказал, что охотно объяснил бы это Ивану сразу и тут же, но не сделает этого только потому, что боится потрясти Ивана, а тот, как бы там ни было, психически явно ущербен.

– Но, ах, ах, – восклицал гость, – что бы я дал, чтобы быть на ва шем месте! Ах, ах, – он даже по комнате заходил, восклицая, – ах, ах! Ведь это какой случай!

– А он действительно был тогда у Понтия Пилата? – спросил Иван, потирая лоб. – Мне, конечно, не верят, думают, что я сумас шедший.

– Стравинский первоклассный психиатр, – отозвался гость, – но здесь он совершил ошибку, приняв ваши рассказы за бред. Вы не су масшедший, вы все это действительно видели и слышали, как и рас сказываете, но то, что случилось на Патриарших, настолько необыч но, бывает так редко, что, конечно, ошибка его извинительна.

– А может, этот с дырявым глазом сумасшедший?

Гость рассмеялся.

– Не беспокойтесь, мой друг, – ответил он, – я искренно позави довал бы вам, если бы вы имели одну десятую часть, слышите – одну десятую его ума.

– Так, стало быть, он был у Пилата.

– Без сомнения, – отрезал гость, – и я, клянусь, отдал бы связку ключей Прасковьи Васильевны, ибо больше мне отдавать нечего, это все, что у меня имеется в жизни, за то, чтобы послушать его.

– А зачем он вам так понадобился?

Тут гость рассказал свою печальную историю.

– Дело, видите ли, в том, что я написал роман как раз про этого самого Га-Ноцри и Пилата, – заговорил гость и явно взволновался.

– Вы – писатель? – спросил с великим интересом Иван.

– Я – мастер, – ответил гость, и стал горделив, и вынул из карма на засаленную шелковую черную шапочку, надел ее, также надел и очки, и показался Ивану и в профиль, и в фас, чтобы доказать, что он действительно мастер.

Затем, взяв с Ивана честное слово, что тот поступит как джентль мен и никому ничего не повторит, гость рассказал дальнейшее.

Выяснилось, что он написал этот роман, над которым просидел три года в своем уютном подвале на Пречистенке, заваленном книга ми, и знала об этом романе только одна женщина. Имени ее гость не назвал, но сказал, что женщина умная, замечательная…

Весною, в час заката, на Патриарших прудах появилось двое граж дан.

Первый из них, приблизительно тридцатипятилетний и прежде временно облысевший, лицо имел бритое, одет был в серенькую лет нюю пару, приличную шляпу пирожком нес в руке.

Другой, двадцатитрехлетний, был в синей блузе, измятых белых брюках, в тапочках и в кепке.

Оба проделали, по-видимому, значительный путь по Москве пеш ком и теперь изнывали от жары.

У второго, не догадавшегося снять кепку, пот струями тек по заго ревшим небритым щекам, оставляя светлые полосы на коричневой коже.

Первый был не кто иной, как Григорий Александрович Мирцев, секретарь одной из столичных литературных ассоциаций, сокра щенно именуемой «Массолит», и редактор двух художественных журналов, а молодой спутник его – входящий в большую славу поэтсамородок Ваня Понырев.

Попав в тень начинающих зеленеть лип, писатели бросились к пестро раскрашенной будочке с надписью «Воды».

Да, следует отметить первую странность этого страшного вечера. Не только у будочки, но и во всей аллее, параллельной Бронной ули це, не было ни одного человека. В тот час, когда уж, кажется, и сил не было дышать, когда солнце, добела раскалив Москву, в сухом тума не валилось куда-то за Садовое кольцо, никто не пришел под липы, никто не сел на скамейку, пуста была аллея.

– Нарзану дайте, – попросил Мирцев.

– Нарзану нету, – ответила женщина в будочке.

– А что есть? – спросил Мирцев.

– Абрикосовая, только теплая, – сказала женщина.

– Ну, давайте, давайте, давайте, – нетерпеливо сказал Мирцев.

Абрикосовая дала обильную желтую пену, в воздухе запахло оде колоном. Напившись, литераторы немедленно начали икать, рас платились и уселись на скамейке лицом к пруду и спиною к Малой Бронной.

Тут приключилась вторая странность, касающаяся одного Мирцева. Он внезапно перестал икать, сердце его стукнуло и на мгновенье куда-то провалилось, потом вернулось, но тупая игла засела в нем; кроме того, Мирцева охватил необоснованный страх и ему за хотелось тотчас же бежать с Патриарших без оглядки.

Мирцев тоскливо оглянулся, не понимая, что его встревожило. Он побледнел, вытер лоб платком, подумал: «Что это со мною? Это го никогда не было… сердце шалит… я переутомился. Пожалуй, пора бросить все – и в Кисловодск…»

И тут знойный воздух сгустился перед ним и соткался из воздуха прозрачный гражданин престранного вида. На маленькой головке жокейский картузик, клетчатый кургузый воздушный же пиджачок, ростом в сажень, но в плечах узок, худ неимоверно, и физиономия, прошу заметить, глумливая.

Жизнь Мирцева складывалась так, что к необыкновенным явле ниям он не привык. Он еще больше побледнел, вытаращил глаза, в смятении подумал: «Этого не может быть!..»

Но это, увы, было, и длинный, сквозь которого видно, гражда нин, не касаясь земли, качался перед ним и влево, и вправо.

Тут ужас охватил Мирцева, и от ужаса он закрыл глаза. А когда он их открыл, увидел, что все кончилось, марево, очевидно, раствори лось, клетчатый исчез, а заодно и тупая игла выскочила из сердца.

– Фу ты, черт! – воскликнул редактор. – Ты знаешь, Иван, у меня сейчас едва удар от жары не сделался! Даже что-то вроде галлюцина ции было, – он попытался усмехнуться, но глаза его были тревожны и руки еще дрожали.

Однако постепенно он успокоился, обмахнулся платком и, сказав довольно бодро: «Ну-с, итак…», – повел речь, прерванную питьем аб рикосовой.

Речь эта, как впоследствии узнали, шла об Иисусе Христе. Дело в том, что Мирцев заказывал Поныреву большую антирелигиозную поэму для очередной книжки и вот теперь читал поэту нечто вроде лекции, с тем чтобы дать ему кое-какие установки, необходимые для сочинения этой поэмы.

Надо заметить, что редактор был человеком начитанным и очень умело ссылался в своей речи на разных древних историков, напри мер, на знаменитого Филона Александрийского, на блестяще обра зованного Иосифа Флавия и на Корнелия Тацита.

Говоря о последнем, Григорий Александрович с большим знани ем дела и обнаруживая солидную эрудицию, сообщил поэту о поддел ке 15 -й главы известных «Анналов» и о многих других важных и ин тересных вещах. Делалось все это затем, чтобы доказать Поныреву, что Иисуса Христа вообще никогда на свете на существовало.

Поэт, для которого все сообщаемое редактором являлось ново стью, внимательно слушал Григория Александровича, уставив на не го свои бойкие зеленые глаза, и лишь изредка икал, шепотом про клиная абрикосовую воду.

Высокий тенор Мирцева разносился в пустынной аллее, и поэт узнал очень много полезного и интересного и про египетского Ози риса, благостного бога и сына Неба и Земли, и про финикийского бога Фаммуза, и про Мардука, и про грозного бога Вицлипуцли, которого весьма почитали ацтеки в Мексике. Чем больше говорил Мирцев, тем яснее становилась картина: хочешь не хочешь, а прихо дилось признать, что все рассказы о существовании Христа – про стые выдумки, самый обыкновенный миф.

И вот как раз в то время, когда Григорий Александрович расска зывал поэту о том, как ацтеки лепили из теста фигуру Вицлипуцли, в аллее показался первый человек.

Впоследствии, когда, откровенно говоря, было уже