то замыкалась в себе, прислушиваясь к происходящим в организме переменам.

— Боря, неужели ты готов прожить всю жизнь один? Хорошо, хорошо, не цепляйся — вдвоем? Ладно, сейчас мы молоды, а потом, в старости.… Не скучно?

— Ирочка, может не надо?

— Нет, ты скажи! — упрямилась Ира.

— Ладно, — вздыхал Борис. — Ну откуда я знаю, что будет потом, Ира? Одно могу сказать точно — мне с тобой скучно не может быть никогда! А тебе разве нет?

«Ну вот!» — с тоской думала Ирина. — Боря в собственном репертуаре. Детский сад! И ведь он действительно так думает. Даже не думает — чувствует! Как там говорила Танюшка: «Брак — это в первую очередь ответственность и тяжелая работа, а твоему Бореньке лишь бы играть, пусть даже и в любовь». Ну, насчет игры в любовь — это конечно перебор, а в остальном… Может, она права? И что — переделывать? Ерунда! Нереально, да и это будет совсем другой человек. О, господи — ну почему все так сложно?»

— Боря, ты помнишь, сколько мне лет? Понимаешь, что потом может быть поздно?

— Ир, ну не надо! Зачем ты нервничаешь? Говоришь, будто я тебя аборт заставляю делать.

— Еще не хватало! Но ведешь себя так, что хочется это сделать самой.

— Ирочка, милая, ну что я могу сделать? Ты подожди немного, подожди — может, я еще обрадуюсь.… Иди ко мне!

Запах черемши продержался долго, почти до марта. Потом подул теплый ветер, и в городе запахло другим: свежестью, первыми цветами и пылью. В апреле стало совсем тепло — хоть рубашку надевай. Часто моросил дождик, на деревьях распустились листья. В мае весь город наполнился дурманящим запахом сирени. Сирень цвела повсюду: в парках, скверах, школах, детских садах, во дворах, просто вдоль тротуаров.

Наконец—то, открыли новый мост.

В начале лета Сунжа за пару дней из медлительной и сонной реки превратилась в бурлящий поток. Вода ревела, как реактивный самолет, заглушая все вокруг, уровень поднимался с каждым часом. Вечером мутный поток полностью скрыл гранит набережной, перевалил за ограждение и устремился в парки. Нижнюю часть сквера Лермонтова затопило полностью: вместо клумб и асфальта плескалась грязная вода, плавали обломки деревьев. Через день вода спала, но последствия устранялись еще долго.

Отцвела визитная карточка Северного Кавказа — вонючка, имеющая почти никому неведомое красивое латинское название, и на город опустилась жара. Солнце палило с самого утра, к полудню асфальт раскалялся так, что плавился под ногами. Далекие снежные вершины угадывались на горизонте только рано утром, пока воздух не заполнял смог и испарения. Улицы опустели, фонтаны оккупировали загорелые дочерна пацаны. В двухкомнатной квартире на Минутке были открыты все окна, но легче не становилось.

Опасных разговоров Ира больше не заводила, то ли смирившись, то ли полностью уйдя в свои ощущения. А может, надеялась, что время само все расставит по местам. Она и сама этого точно не знала. А Борис… Борис тоже ждал. Ему вдруг стало неприятно смотреть на ее округлившийся живот. От этого становилось стыдно, но ничего поделать с собой он не мог. Переводил взгляд на светящиеся глаза и заклинал про себя: «Только бы не заметила!» Еще недавно он глаз не мог отвести от тонкой фигурки жены. А ночью — когда она выходила из душа и, немного смущаясь, специально задерживалась на пороге комнаты!.. Поблескивали капли влаги на обнаженной коже, и Борис чуть не задыхался от счастья. И вот… Господи, почему все так сложно?

Жара не спадала.

В августе Борис отвез жену в роддом. В открытое окно такси врывался раскаленный воздух, над асфальтом кривлялось марево, в голове царила растерянность.

Дома легче не стало. Квартира, ставшая пустой и непривычной, давила, в голову лезли дурацкие мысли. Борис включил вентилятор, лег на диван. Не помогло: мир изменялся на глазах и будущее пугало. Борис оделся, вышел на улицу. В полупустом вечернем магазине купил бутылку «Российского», вернулся домой.

Теплое вино ударило в голову сразу. «Ну вот, — подумал Борис, — а говорил, что не напьюсь».

В понедельник он собрался с духом, заперся в кабинете и позвонил в роддом.

— Баженова, Баженова… — зашуршала бумагами медсестра. — Папаша, поздравляю, у вас сын! Три…

— Жена как себя чувствует? — перебил Борис.

— Три шестьсот! Вы что не слышите, папаша?

— Слышу я, слышу! — повысил голос Борис. — Жена как? С ней все нормально?

— Какой—то вы странный, папаша! — обиделась медсестра. — У него сын родился, а он «жена, жена». Нормально все, что с ней сделается!

Борис положил трубку, достал сигарету. «Ну, папаша, что чувствуешь? Рад? Горд?» Ни гордости, ни радости не ощущалось. Только растерянность и еще — где-то глубоко-глубоко — досада. Оттого, что все произошло так быстро, оттого, что жизнь теперь будет другая. Оттого, что никогда не вернуть уже времени, когда их было в мире только двое, и никто больше им не был нужен.

Не почувствовал он и желания рассказывать о новости всему свету. Не звонил друзьям, не хвастался перед знакомыми. На работе сказал только, когда отпрашивался в роддом. Коллеги решили, что он не желал проставляться.

Неожиданно большой конверт с новорожденным на руки все-таки взял. Преодолев внутреннее сопротивление, и только на несколько секунд. Смотрел только на жену, ловил взгляд серо-голубых глаз, как будто желал убедиться, что ничего не изменилось, все осталось по-прежнему. А Ира выглядела прекрасно: исчез этот ужасающий его живот, серо-голубые глаза светились, на немного усталом лице блуждала счастливая улыбка. Вот только смотрела она теперь не только на Бориса.

После выписки переехали к родителям, и первые месяцы стали для Бориса кошмаром. Его напрягало все. Бессонные ночи, когда, казалось, по сто раз зажигался свет, а тишина нарушалась требовательным криком. Бесконечные, вызывающие желание закрыть глаза, кормления. Следующие за этим, похожие на дойку, операции — тут уж Борис закрывал глаза мгновенно. Доставало постоянное сюсюканье и абсолютно искренние предложения полюбоваться наследником. «Ну посмотри на него, посмотри! — говорили ему. — Какой красавец! А на тебя как похож!» Борис отводил глаза и соглашался. Правда, Ира, заметив его состояние, предлагать престала, зато подруги и, особенно, мама не замечали ничего.

Ни в пеленаниях, ни в купаниях Борис никакого участия не принимал: ему казалось совершенно невозможным прикоснуться к этому неестественно розовому, мало похожему на человека, существу.

Но самое главное было все же не это. Ира с утра и до утра была занята только сыном. Все ее внимание, все эмоции были направлены только на это требующее постоянного внимания существо, и Борис с некоторым удивлением заметил, что он ревнует. Ревнует к собственному сыну.

А еще он сгорал от желания. Ира, несмотря на усталость, выглядела замечательно, светилась счастьем, а Борис страдал. Поначалу она совершенно не отвечала на его ласковые слова, не замечала прикосновений, полностью уйдя в материнство. «Вернется ли она оттуда? — думал Борис. — Или теперь так будет всегда?» И пробовал снова и снова.

Шло время, очень тягучее для Бориса и стремительно летящее для Ирины. Постепенно Ира стала среди пеленок, молока и срыгиваний замечать и Бориса. Говорить с ним, отвечать на прикосновения, прикасаться сама. Прошла, как казалось Борису, еще вечность, и она ответила на его поцелуй, а потом поцеловала сама. Так требовательно и страстно, что Борис удивился и еле удержался от продолжения.

С тех пор жить стало легче, погода стала лучше, а вода вкуснее. Борис даже без принуждения посмотрел несколько раз на сына и решил, что тот уже более-менее похож на человека. Изменившийся мир снова дарил надежду.

Глубокой осенью, впервые оставив сына у бабушки, они поехали домой. На «Родине» вышли из автобуса и дальше пошли пешком. Мимо начавшейся и тут же застопорившейся стройки унивесама, мимо «Богатыря» и Ирининой школы.

Под дождем. Под одним зонтом.

Вдвоем.