— И не говорите! Я уже твердо решила: если к завтрашнему дню не станет лучше, вызову врача. Я так не могу работать, все из рук валится, а дело такое, вы же знаете, что если сама за всем не присмотришь…
— Ну ясно.
Падилья, продавец сигарет, старается убедить покупателя, что табак в самодельных сигаретах, которые он продает, не из окурков.
— Сами посудите, табак из окурков сразу отличишь — сколько его ни промывай, у него привкус остается особый. Кроме того, от табака из окурков разит уксусом на сто лиг, а этот можете поднести к самому носу и ничего такого не учуете. Я, конечно, не стану вам клясться, что это табак высшего сорта, я своих клиентов не хочу обманывать; это, конечно, табак попроще, но хорошо просеянный, без мусора. А как набиты гильзы — сами видите, работа не машинная, все вручную сделано, можете пощупать, если хотите.
Альфонсито, мальчик на побегушках, выслушивает распоряжение посетителя, чей автомобиль ждет у входа.
— Ну-ка, посмотрим, хорошо ли ты понял, главное — не болтать лишнего. Поднимешься на второй этаж, позвонишь и подождешь. Если дверь тебе откроет вот эта сеньорита — посмотри хорошенько на фото, она высокого роста, блондинка, — ты ей скажешь: «Наполеон Бонапарт», запомни эти слова, и если она ответит: «Был разбит при Ватерлоо», ты отдашь ей письмо. Все понятно?
— Да, сеньор.
— Прекрасно. Запиши-ка эти слова про Наполеона и то, что она тебе должна ответить, — выучишь по дороге. Потом она, когда прочтет письмо, скажет тебе время — шесть часов, семь или какое-нибудь другое; ты его хорошенько запомни и бегом сюда, чтобы передать мне. Понял?
— Да, сеньор.
— Ну ладно. Теперь ступай. Если хорошо все исполнишь, дам тебе дуро.
— Да, сеньор. Только послушайте, а если мне откроет дверь кто-нибудь другой, не эта сеньорита?
— Ах, и в самом деле! Если тебе откроет дверь кто-нибудь другой, это не беда — скажешь, что ошибся, спросишь: «Сеньор Перес здесь живет?» — и когда тебе ответят: «Нет», — уйдешь, и дело с концом. Все ясно?
— Да, сеньор.
Консорсио Лопесу, шефу, позвонила по телефону не кто иная, как Марухита Ранеро, бывшая его возлюбленная, мать двух близнецов.
— Что ты тут делаешь, в Мадриде?
— А мы приехали с мужем, его должны оперировать.
Лопес немного смутился; вообще-то его нелегко вывести из равновесия, но этот звонок, по правде сказать, застал его врасплох.
— А малыши?
— О, они уже совсем взрослые. В этом году в школу пойдут.
— Как бежит время!
— Еще бы.
У Марухиты чуть задрожал голос.
— Слушай.
— Что?
— Ты не хочешь повидаться со мной?
— Но…
— Ну ясно. Ты думаешь, что я совсем уже развалина.
— Брось, дурочка, просто сейчас я…
— Да не сейчас. Вечером, когда ты освободишься. Мои муж в санатории, а я остановилась в пансионе.
— В каком?
— В «Кольяденсе», на улице Магдалины.
У Лопеса в висках застучало, будто стреляли из ружей.
— Слушай, а как я туда пройду?
— Очень просто, через дверь. Я для тебя уже сняла комнату, номер три.
— Слушай, а как я тебя найду?
— Ах, не глупи. Я сама приду к тебе.
Повесив трубку и поворачиваясь к стойке, Лопес задел локтем стеллаж с ликерами — все бутылки полетели на пол: куэнтро, калисай, бенедиктин, кюрасао, кофейный крем и пепперминт. Вот шум-то поднялся!
Петрита, служанка Фило, пришла в бар Селестино Ортиса за сифоном — у Хавьерина вздулся животик. Бедный малыш, его часто мучают колики, и помогает ему только газированная вода.
— Слушай, Петрита, ты знаешь, братец твоей хозяйки что-то очень загордился.
— Не сердитесь на него, сеньор Селестино, он, бедняга, прямо каиновы муки терпит. Он, наверно, вам задолжал?
— Ну ясно. Двадцать две песеты.
Петрита направилась в заднюю комнату.
— Я сама возьму сифон, вы только свет включите.
— Ты же знаешь, где выключатель.
— Нет, включите вы, а то, бывает, током ударит.
Когда Селестино Ортис вошел включить свет, Петрита прямо сказала:
— Послушайте, я стою двадцать две песеты?
Селестино Ортис не понял вопроса.
— Что?
— Стою я двадцать две песеты?
У Селестино Ортиса кровь прилила к голове.
— Ты стоишь целого царства!
— А двадцать две песеты?
Селестино Ортис схватил девушку.
— Получайте за все кофе сеньорито Мартина.
В задней комнатке бара Селестино Ортиса будто ангел пролетел, вздымая ветер крылами.
— А почему ты на это идешь ради сеньорито Мартина?
— Потому что мне так хочется, и потому что я его люблю больше всех на свете; и об этом я говорю каждому, кто это хочет знать, и первому — моему парню.
Щеки у Петриты разрумянились, грудь трепетала, голос чуть охрип, волосы разметались, глаза сверкали — она была хороша какой-то дикой, звериной красотой, как одержимая страстью львица.
— А он тебя любит?
— Я ему не позволяю.
В пять часов общество, собирающееся в кафе на улице Сан-Бернардо, расходится, и примерно к половине шестого, а то и раньше, каждый кулик уже сидит в своем болоте. Дон Пабло и дон Роке — у себя дома, дон Франсиско и его зять — в своих кабинетах, дон Тесифонте — за книгами, а сеньор Рамон приглядывает, как опускают металлические шторы его булочной, его золотых россыпей.
В кафе за столиком, стоящим чуть в стороне, остаются два человека, оба молча курят; одного из них зовут Вентура Агуадо, он изучает нотариальное дело.
— Дай-ка мне сигарету.
— Возьми, пожалуйста.
Мартин Марко закуривает.
— Зовут ее Пурита, прелесть, а не женщина, ласковая, как ребенок, изящная, как принцесса. Ох, и подлая жизнь!
Пура Бартоломе в это время сидит с богатым аферистом в ресторанчике на улице Кучильерос. Мартин вспоминает ее слова при последнем прощании.
— До свидания, Мартин! Ты же знаешь, по вечерам я в пансионе, можешь всегда позвонить мне. Но
