— Что нового на буровой? — спросила девушка.

— Бурим! — коротко ответил Павел.

— А у вас как идут дела? — снова спросила Маша.

— У меня? Как всегда... — внезапно Павлу захотелось рассказать девушке о том, что уже второй день он выполняет обязанности помощника бурильщика и что не всякого так быстро переводят на такую ответственную работу, но не решился.

«Не стоит, — подумал он. — А то еще покажется ей, будто я хвалиться люблю».

— А я вот знаю, — начала Маша и засмеялась.

— Что же вы знаете? — смутился Павел.

— Ай-яй! Работает уже помбуром, а сам — «как всегда!» Не знала, что вы такой...

— Да нет... Я просто... мне... — начал он сбивчиво и, окончательно растерявшись, замолчал.

— Так и быть, на первый раз прощаю! — сказала Маша, весело улыбаясь.

И тут же переменила разговор:

— Скоро открываются курсы бурильщиков. Не думаете поступать?

— Давно жду таких курсов.

— Но они будут без отрыва от производства. Пожалуй, трудно.

— Ничего. Меня в армии научили не бояться трудностей!

Около домика с двумя деревцами под окнами Павел остановился.

— Маша, вы не озябли? — спросил он девушку, всю засыпанную снегом.

— Я не слышу. Что вы говорите? — засмеялась она и попыталась откинуть воротник.

— Подождите, я сейчас... — сказал он.

И когда поднял руки, чтобы помочь Маше, на него повеяло таким волнующим теплом и запахом расцветающей сирени, что, не владея больше собой, он обнял девушку и поцеловал ее в холодные- холодные губы.

Маша не знала — любит ли она Павла, но он был добр и ласков с ней, она уже мечтала о замужестве и ребенке, а девушке еще никто не говорил слов любви. Сбивчивое, путаное объяснение Павла она приняла с радостью и так разволновалась, так разволновалась, что даже заплакала.

Вечером, за ужином, не поднимая от стола взгляда, Павел сообщил, что он женился. Нынче зарегистрировался, а завтра собирается перевезти домой вещи невесты.

За столом вдруг наступила тишина. У Дмитрия Потапыча выпала из рук ложка. Всем стало неловко.

Старик кое-как поел, не проронив ни слова, поспешно перекрестился на иконы в переднем углу и ушел к себе за печку.

Молчал и Константин. Тут же после ужина он начал вязать сеть и весь углубился в свою работу.

Зато сообщению Павла обрадовалась Катерина. Она давно поговаривала о женитьбе деверя и теперь привязалась к нему с расспросами, позабыв про неубранную со стола посуду.

Павел, краснея, отвечал односложно, скупо и все порывался уйти в горницу, но Катерина не отставала.

За этой сценой внимательно наблюдал Егор, то и дело пряча в учебник расплывавшееся в улыбке лицо. Наконец он не выдержал и сказал:

— Мама, ну чего ты приклеилась к дяде Паше?

Катерина обернулась к сыну и, взявшись руками за бока, покачала головой:

— И чему вас учат в школе? Ума не приложу!

Павел благодарно посмотрел на племянника и торопливо ушел в горницу.

Дмитрий Потапыч всю ночь не спал. Видно, он стал никому не нужен, всем мешает, думалось старику. А сыновья смотрят на него, как на пустое место. Взять Павла. С каким нетерпением он ждал сына, как много думал о поездках с ним на бакены, о его женитьбе. О женитьбе Павла он думал, наверно, больше, чем сам сын... Дмитрию Потапычу представлялось, что это произойдет совсем не так, как у других, а гораздо лучше. А Павел даже не посоветовался с отцом и решил все один. Старик не помышлял женить сына на нелюбимой девушке, нет, но эта городская — кто ее знает, что она за птица? Уж больно скоро вскружила парню голову, а сама, пожалуй, и прореху не зашьет на рубахе.

Дмитрию Потапычу стало жарко, и он сбросил с себя полушубок. Он пытался ни о чем не думать, заставлял себя слушать однотонную музыку сверчка, но на полатях громко, на всю кухню храпел Егор, мешая старику забыться. Дмитрий Потапыч опустил на пол ноги, достал из горнушки трубку и кисет с табаком.

— Зря я, пожалуй, плеснул себе на каменку, — тихо сказал он, набивая табаком трубку, — зря огневался.

А на душе все же не светлело.

Рано утром старик вышел во двор. Хотя и стоял январь, но было тепло. Ночью выпал снежок, он лежал ровным мягким слоем, и во дворе стало чисто и просторно. Около коровника жеманно прогуливалась сорока. Завидев старика, она с неохотой взмахнула крыльями и медленно полетела.

Дмитрий Потапыч разыскал деревянную лопату и принялся расчищать тропинки.

За горой всходило солнце. Блеклое, бесцветное небо, на котором томились редкие, еще не угасшие звездочки, озарили первые лучи, и оно запунцевело.

Скоро на крыльце появился Павел. Он взглянул вверх и вдруг зажмурился. На лице появилась кроткая улыбка.

Дмитрию Потапычу сын в это время показался подростком, каким он его больше всего любил, и неожиданно тяжесть, всю ночь давившая на сердце, пропала, старику сделалось легко.

— А ведь солнышко будет, — сказал Павел, застегивая ватник.

— Обойдется денек, — ответил старик и оперся о лопату.

Сыну показалось, что отец хочет что-то сказать, и он нарочно медленно стал спускаться по ступенькам вниз.

— Сейчас на зайца хорошо бы пойти, — снова сказал Павел.

— Это ты верно. На зайца сейчас в самую пору, — согласился старик, и когда сын проходил мимо, направляясь к калитке, добавил, как бы между прочим: — Ты, Павел, повремени с перевозкой ее барахлишка. Негоже так сразу. Надо свадьбу сыграть, как положено в таких случаях.

— А я думал, без этого обойдемся, — усмехнулся тот.

— Нет, это ты оставь. Нельзя, чтоб люди потом говорили про нас всякое... И вам было бы что вспомнить.

— А я не против, папанька, можно и так, — согласился сын.

— Так и сделаем, — облегченно вздохнул Дмитрий Потапыч и, взглядом проводив сына до калитки, покачал головой.

— Уж такая теперь пошла молодежь! — сказал он себе и снова взялся за лопату.

Свадьбу сыграли веселую и богатую. Было много гостей, много всяких закусок, пирогов и вина. Бурильщик с промысла, молодой татарин Саберкязев, играл на баяне, парни с девушками танцевали, а посаженый отец невесты — колхозный пчеловод Максимыч пустился в пляс и так развеселил всех, что уж другие гости, степенные и солидные, не могли удержаться и тоже пошли вприсядку.

Разошлись по домам под утро, многие еле стояли на ногах, а баянист Саберкязев и друг Дмитрия Потапыча Евсеич не могли идти, их уложили на полу в горнице возле комнаты молодых, и они тут же заснули.

Бодрее других выглядела Катерина; она советовала всем пить огуречный рассол, проворно бегала из кухни в чулан и обратно, мыла посуду, и в одиннадцать часов у нее был готов завтрак.

Во время завтрака опохмелялись. И только молодушка не хотела пить и все прижимала к вискам носовой платок.

— А ты выпей, ангелочек наш бесценный, и с тебя всю дурноту как рукой снимет, — приставала к Маше захмелевшая Катерина. — Выпей, Мареюшка!