Марина.

– А нечего со своим зрением соваться в страну слепых, – любил повторять Пахрудин. По всем параметрам он тянул на царя – был слеп от рождения, не жалел о своей слепоте, прекрасно обходясь теми чувствами, что были ему даны. А самое главное – точь-в-точь, как в рассказе фантаста, его глаза были плотно, будто яблоки кожурой, прикрыты веками. Чем Пахрудин не царь?

Только с крыши он казался жуком. Но высота, что известно, уменьшает размеры – любого царя может превратить в жука. Вопрос в том, откуда смотришь. Но Пахрудину игры высоты с размерами были неведомы и не-оче-видны. Поэтому, даже лежа на земле, он все равно чувствовал себя царем и призывал дом – повелевал ему поманить пустотой подъезда, затянуть в сырое безопасное брюхо подвала.

Дом повиновался – прислал Пахрудину Чернуху. Как раз вовремя – у другой его руки приземлилась еще одна оса. Р-раз, два, три. Четыре – умри?

Одному богу известно, каких размеров могла предстать с высоты Чернуха. Ведь кроме бога, никто не забирался так высоко. Никто, кроме бога, не знал, была ли похожа Чернуха на жука.

Чернуха шумела. Жуки не лают. Нет, Чернуха не была жуком. Она сама была царицей – всех собак, сотворенных на этой земле, рожденных и еще родящихся. И даже если кто-то сейчас сидел на крыше, Чернуха его не боялась.

А для Пахрудина впервые в жизни настал момент, когда он пожалел о своей слепоте. Будь он зряч, пополз бы на брюхе к подъезду, сантиметр за сантиметром, ближе и ближе. Он полз бы так медленно, что его движения были бы незаметны с крыши. Он – жук, ничтожная слепая букашка. Сантиметр вправо, сантиметр влево, вперед, назад – кому на крыше какая разница? Движения Пахрудина не изменят ни хода звезд, ни исхода того, что началось в этом городе. Пахрудин – жук. А на крыше могло никого и не быть.

Чернуха лаяла голосами своих первых прирученных человеком предков, а их были тысячи. Она лаяла голосами всех рожденных собак и еще родящихся, и лай ее складывался из миллионов собачьих голосов. Мог оглушить и на крыше. Чернуха была дворняжкой – царицей двора, она охраняла двор. Пахрудин был слеп и не видел двух звезд в глазах Чернухи. С крыши они могли бы быть видны. Если, конечно, на крыше кто-то был. Пахрудин пополз. Осы перестали жалить землю.

Чернуха звала – встань, Пахрудин, лети на мой лай, Пахрудин. Пусть с крыши ты – жук. Жуки летают. Встань, Пахрудин, найди крохи храбрости в букашкином своем слепом ничтожестве. Зорко одно лишь сердце.

– И я встал, побежал на лай Чернухи, – продолжал Пахрудин, за рассказом все больше успокаиваясь, вытрясая из себя вместе со словами последние волны страха. – Она звала меня к подъезду. Я добежал до двери, рванулся вот так, – Пахрудин дернулся всем телом вперед, внезапностью порыва заставив слушателей на шаг отступить, – и покатился по лестнице вниз, вскочил на ноги, открыл дверь и побежал… Вот и все…

Молчание. Нужно молчать, чтобы услышать, не гнался ли кто за Пахрудином по пятам, не притаился ли он сейчас в другом отсеке, дожидаясь, пока Пахрудин закончит свой рассказ, чтобы открыть улей свинца. Раз-два-три. Сердца одиннадцати бились гулко – птицы-снегири грудкой о клетку. Притаился или нет? Нет или притаился?

Не слышно никого. Там нет никого. Но лучше еще немного помолчать, чтобы убедиться – Пахрудин привел с собой только страх.

– Чернуха меня спасла. Сегодня будешь есть мою лепешку, – закончил свой рассказ Пахрудин, обращаясь к собаке.

Чернуха приподняла зад с отвислыми пучками грязной шерсти. Вильнула.

– Без воды никаких лепешек не будет… – глухо отозвалась Валентина.

Первая волна страха сошла, нахлынула вторая – их ждет смерть от жажды. Еще день без воды, и они будут чмокать сухими губами, чтобы не захлебнуться от жажды. Оставалось одно – ждать дождя.

Люда ждала вместе с другими – принюхивалась к воздуху, вяло текущему из отверстия, но еще она думала, напряженно думала о человеке, притаившемся в доме напротив. С каждым днем вопросов становилось больше, но ответить ни на один из них она по-прежнему не могла. Кто он? Что делает здесь? Что связывает его с Чернухой?

Воздух не пах предчувствием дождя. Ветер не загонял в отверстие шалящих потоков. Значит, нет на небе туч, гроза ему не грозит. Окошко было слишком узким, не показывало неба, только нижние слои воздуха у самой земли – пыльные, пасмурные.

Расселись по своим кроватям. Старались не шуметь, не отвлекать друг друга от тяжелых дум и еще не переваренного страха. Люде захотелось в туалет. С появлением снайпера они ходили в ведро в углу третьего отсека и сразу выливали его в вентиляционное отверстие. Эти следы свежей жизнедеятельности валялись на земле у фундамента с той стороны. Запаха пока не было – сковывал холод. Но к весне, если они доживут до весны, запах появится.

Люда помяла в кармане лист из «Братьев Карамазовых». Первые листы романа прошлись по ней шершавым Брайлем. Оказавшись в подвале и пережив несколько подземных месяцев, она избавилась от угрызений совести и научилась хорошенько тереть листы, чтобы они стали мягкими, не скребли, не царапали, подтирали начисто. Перетертым, Достоевский оказался не таким уж шершавым.

Перетерпела кишечный спазм. После возвращения Пахрудина, Люда боялась покидать и эту часть подвала. Может быть, кто-то уже приоткрыл дверь, заложенную кирпичом, просочился внутрь, прошелся бесшумно по третьему отсеку и теперь ждет. Ждет начала следующей игры. На счет – р-раз.

Ничего не изменилось – печка, кровати и люди оставались на своих местах, но было уже по-другому. Со временем глаза Люды свыклись с серостью, которая стояла в каждом углу на страже. Иногда казалось, она живет в брюхе серой мыши – сыром, склизком, пахнущим пометом, скопившемся в балках ее кишок. Легкие Люды научились дышать мышью и пылью. А она сама – не замечать сальных волос, потных подушек, запаха немытых тел. Она уже не слышала Дусиных стонов, молитвенного шепота Фатимы, гортанных выплесков Пахрудина, тяжелого скрипа кровати Уайза, стука трости Нуника – а он, не переставая, долбил ею землю, будто азбукой Морзе хотел передать сигнал SOS кому-то под землей.

Люда очнулась, оглядела подвал. До чего нужно довести человека, чтобы он принял условия такой жизни? Ушел под землю и притаился там в страхе? Не лучше ли выйти на поверхность все равно уже мертвого города и умереть с ним, предпочтя какое угодно небытие такому бытию?

Одни только мысли способны преобразить пространство – перекрасить серые стены в одуряющий черный. Одним только мыслям оказалось под силу превратить их сносное временное жилище в черную безнадежную дыру. Она засосала их и не выпустит из себя. Конец уже наступил, просто они этого не заметили.

Люда очнулась – теперь уже от мыслей.

– Поди сюда, – позвала собаку.

Чернуха послушно вылезла из-под кровати.

– Совсем ты у меня обвисла, – прошептала Люда, потрепав ее сиськи, похожие на прохудившиеся бурдюки.

Чернуха пошевелила рыжими пятнами над глазами – брови приподняла. На редкой бороде повисла голодная слюна.

Тихим движением Люда сунула руку под подушку, достала кусок лепешки, окаменевший с тех пор, как был припасен на черный день. Черный день пришел.

Чернуха сглотнула. Прежде чем взять кусок, она понюхала руку хозяйки. Взяла лепешку осторожно – слегка прикусила зубами, как загривок слепого щенка. Унесла его под кровать.

– У-у-у-у, последний кусок она собаке отдает. Лучше бы сама его съела!

Как ни были тихи движения Люды, Фатима их заметила.

– Собаке щенков надо кормить, – огрызнулась Люда.

– Если бы у меня была лепешка, я бы тоже отдал ее Чернухе, – вздохнул Пахрудин.

Подвал забормотал – Фатима принялась за молитвы, бусины ее четок позвякивали, ударившись одна о другую. Зашипел черный ящик.

Пахрудин, положив ногу на ногу, снова сжимал микрофон. Все шло по заведенному сценарию. Сейчас Пахрудин поймает голоса, связь оборвется на самом интересном моменте. Проснется Дуся. Роза ее успокоит…