составляется характер ландшафта: очертания гор, которые в туманной дали ограничивают горизонт; сумрак елового леса, лесной поток, с грохотом проносящийся между нависшими утесами, — все это находится в потаенной связи с внутренней жизнью человека»[1073]. Юнгер же ищет не «возвышенного в природе», а нацелен на дескрипцию. В равной мере он чужд идеям психологической герменевтики. Факт мира не является тем, что должно быть проинтерпретировано с целью раскрытия некоего лежащего в его основании этического или религиозного содержания. В герменевтическом смысле (оно получило классическое выражение у Ф.Д.Э. Шлейермахера) эстетическое созерцание должно завершаться спекулятивной или религиозной идеей и постоянно соотносить совокупность мира с субъективностью чувствующего или созерцающего, усматривать закон мироустройства в непроизвольном чередовании образов и форм в созерцании. Это, в свою очередь, требует постоянного усилия интерпретации: мир постоянно пропускается через устремленную in infinitum субъективность, творческую индивидуальность, которая сама становится объектом психологического и грамматического толкования. При таком подходе центр тяжести лежит в чувстве.

Дескриптивность юнгеровских текстов иного рода. Здесь главное не художнический порыв как переживание и предвосхищение Вечного. В центре находится факт как особенное, от которого совершается дальнейшее движение к неразделенному и необособленному. В этом смысле Юнгеру, скорее, ближе «спинозистский» или «гётеанский» взгляд, согласно которому язык должен отражать порядок природы, причем тот же самый порядок доступен и нашей душе.

Находясь на Канарских островах, которые посещал и Гумбольдт, оставивший прекрасное описание Пика-де-Тейде на острове Тенерифе, Юнгер делает выписки из биографии великого немецкого путешественника, географа и натуралиста: «Гумбольдт воспринял из морфологии Гёте понятие динамического типа в качестве методического принципа, чтобы описывать гештальты в их ставшей исторической целостности. Таким динамическим первообразом было, к примеру, перворастение Гёте как модель, которая лежит в основе не только всех существующих растений как общий их образец, но согласно строительному плану которого также можно было бы придумать еще сколь угодно много растений….» (7 июня 1970 г.).

Само собой разумеется, у Гумбольдта есть и другие гётеанские пассажи, которые, вероятно, должны были вызывать у читателя и энтомолога Юнгера неподдельное восхищение. Приведем знаменитое описание картины ловли «гимнотов», электрических угрей, которую Гумбольдт и его спутник Бонплан наблюдали в притоках Ориноко. Индейцы, боявшиеся подвергнуться действию электрических разрядов, загоняли в болота лошадей и не давали им обратиться в бегство и выбраться на берег до той поры, пока не обессилеют и те, и другие. «Такова, — заключает Гумбольдт, — необычайная борьба лошадей и рыб. Сила, которая является незримым живым оружием жителей этих вод, — это та же сила, которая, пробужденная соприкосновением влажных и разнородных частиц, циркулирует во всех организмах, животных и растений; которая вызывает огонь в небе и заставляет греметь гром; которая притягивает друг к другу куски железа; которая направляет спокойные колебания путеводной стрелки космоса. Все эти явления рождаются из одного источника как краски разложенного светового луча; все они соединяются в одной вечной и вездесущей силе»[1074]. Эта внезапная смена аспекта, неожиданное смещение взгляда с красочных деталей на некий общий космический план, встречается и во многих пассажах «Семидесяти». Можно привести в пример захватывающее описание водяного буйвола на рисовом поле, который внезапно переходит в образ-символ вечной плодородности Земли, или опять-таки любой из множества рассеянных по книге эпизодов «субтильной охоты».

Энтомология и литература — две пересекающиеся плоскости, и самое интересное происходит на линии пересечения этих плоскостей. Траекторию полета жуков-скакунов (cicendelae — несомненные фавориты Юнгера среди жуков) с их отрывистыми, скачкообразными движениями можно увидеть как текст, где предложения и абзацы отделены друг от друга особой пунктуацией. Насекомые вдруг оказываются семиотическими объектами, которые можно расшифровывать и читать. Но это всего лишь еще одна — пусть очень существенная — оптическая модель, которая призвана помочь читателю в чтении идеограмм природы и культуры. «Сила территорий из больших глубин определяет не только гармонию живых существ друг с другом, но и с неживой природой. Удаленные друг от друга вещи вступают в созвучия, слова с совершенно разным значением звучат вместе благодаря рифме. Мир становится плотнее, становится стихотворением. Существует иероглифическое письмо природы; глаз, наметанный в различении тончайших деталей, узнает в них характерные черты континента, острова, горной цепи, подобно тому, как знатоки умеют определять характер по почерку человека»[1075]. «Die Welt wird dichter, wird Gedicht»: мир — стихотворение. Стихотворение, которое слагает образованный путешественник. И в дневниках Юнгера он находит ценную подсказку, как «подобрать свою рифму к миру».

В заключение остается посоветовать современному путешественнику из России непременно взять с собой эти дневники в дорогу. И не стоит выбрасывать их по прочтении за борт круизного лайнера или — жест, конечно, менее романтический — оставлять на гостиничной тумбочке перед вылетом из Манилы, Токио или Агадира. В домашней библиотеке между классическими книгами Дж. Конрада и Р. Киплинга и популярными сегодня трэвелогами Б. Чатвина и С. Линдквиста они, несомненно, займут достойное место.

При написании комментариев к переводу использовался индекс имен ко всем дневникам Э. Юнгера, составленный германистом Т. Вимбауэром (Wimbauer Т. Personenregister der Tagebiicher Ernst Jiingers. Schnellroda: Edition Antaios, 2003).

Александр Михайловский (p. 1977), доцент философского факультета Государственного университета, Высшая школа экономики.