Влажная весна способствовала буйному росту. Разрослись мох на холме, декоративные тыквы, циннии. Тяжелые плоды огурцов желтеют среди листвы, озеленяющей грядки.

Несмотря на эту влажность в лесу мало грибов. Я больше не ориентируюсь в некоторых из старых лощин. Лесопитомники вытянулись вверх, знакомая дорожка заросла, там, где стояли буки, когда я приехал сюда, мне приходится теперь двигаться в тени елей. Это сбивает с толку, как если бы старый план был перерисован, с трудом перелистываешь обратно.

Ночи уже прохладные: эстрагон раскрывается лишь чуть-чуть. Цветки красноватые, больше не синие.

Первое ноября; желтые листья липы на той стороне опадают, хотя царит полное безветрие. Семена с коричневыми крыльями держатся дольше; гобелен становится одновременно прозрачнее и темнее: сгущенная субстанция. Я рассматриваю ее через гибискус, цветущий на подоконнике. В саду лопата выкапывала луковицы крокуса. Они заготовили на весну маленькие рожки.

Аманда спит в кресле рядом со мной. Она потягивается — это напоминает те пять минут, которые позволяешь себе перед подъемом. Тогда образы становятся особенно сильными.

Настроение передается; дикий кабан рядом со мной глядит из окна; он поставил на карниз передние лапы. Клыки поблескивают; покров серебристо-серый. Старый малый; могучая грудная клетка благодаря шерсти кажется еще крупнее. Он как клин уменьшается к заду. Я спрашиваю Аманду: «Ты что, собираешься целый день держать его в комнате, да еще и оставить на ночь?»

Она говорит, что снаружи он только бездельно валялся бы в лужах. Это, наверно, правильно, однако она должна все - таки позволить ему немного спустить пар, иначе он станет слишком сильным.

В саду корова объедает акацию. Она невероятно худая и складками брюшины запуталась в ветвях. Она там, наверно, зачахнет, поскольку на дереве растет больше шипов, чем листвы. Этого не хватит на то, чтобы туго набить брюхо, поэтому она расстается с переплетением сучьев и падает вниз.

Черепахи уже защищены; они спят в погребе, однако одна, похоже, освободилась. Как она смогла забраться на письменный стол? Голову закрывает маска — она напоминает коробочку лотоса, какие видишь в качестве надгробного украшения. Только она желтая и очень маленькая, как крышка солонки. На животном намордник — видимо, потому, что оно уже укусило какого-то гостя. Аманда пугает его, трогая его головку. Мне приходится показать ей, как гладят черепаху: сначала прикасаешься к одной из ног до тех пор, пока она не почувствует тепло. Тогда она вытягивает из панциря голову и позволяет тихонько почесывать ее морщинистую шею. Кроме того она вытягивает из щелей ноги и начинает равномерно размахивать ими: древняя кума снова становится молодой.

Первый снег. Я разложил перед окном диски подсолнухов; зеленушки тут же с удовольствием угощаются ими. А ведь лазоревка уже стучала клювом по стеклам, когда доски были еще пусты.

Франку Мюллеру, Лёррах: «Большое спасибо за Ваше серпентологическое сообщение. В случае с чудовищем, которое принесло течение, речь, пожалуй, идет об уже сильно разложившейся рыбе или кальмаре; это покажет вскрытие.

Когда в термах Экса[1032] собирались сотни блестящих гадюк, это было знаком чрезвычайной силы целебных источников. Приползало даже животное Асклепия. И если бургомистр города велит травить животных, потому что они-де пугают гостей купален, он совершает глупость, не говоря уже о гнусном поступке. В Алжире тоже есть источник, в водоеме которого плавают черепахи и змеи, и больные, ищущие там исцеления, не боятся их, а им радуются.

Бургомистру, учинившему данное безобразие, следовало бы вместо этого написать табличку: 'Эти гадюки миролюбивее, безвреднее и чище нас. Они свидетельствуют о целебной силе наших источников, которые бы испортились, если бы мы убили животных. Пока живы змеи, Земля сохраняет свою силу'.

На место пугливого человека, который сбежал бы, придут десять других, чтобы насладиться спектаклем, который в мире наших загрязненных рек и оскверненных морей звучит почти как сказка».

Неделю провел в Париже. У Фрашонов увидели старых друзей. Габриель Марсель[1033] не поленился прийти, хотя из-за своей тучности он почти не покидает квартиру на седьмом этаже. Он привел с собой двух студентов — для «подъема наверх».

Во второй половине дня при погожей погоде мы сопровождали Дидье[1034] к Temple de la Gloire[1035], приношению республики победителю при Хоэнлиндене, генералу Моро. Сейчас там живет Освальд Мосли[1036], когда приезжает во Францию. Перед террасой небольшое озеро; лебеди подходят к столу.

Разговор с леди Дианой о ее сестре, которая в Английском саду Мюнхена пыталась застрелиться из- за несчастной любви к Гитлеру: «Скорей из-за романтического расположения». Мне помнится, это случилось уже во время войны; немецкий хирург отказался оперировать, что я считаю благоразумным. Гитлер приказал самолетом отправить раненую в Англию, где вмешательство докторов завершилось успешно. Я снова нашел подтверждение своему мнению: самоубийства относятся к нигилистической среде. Они сопровождают также жизненный путь Гитлера; конец имперской канцелярии напоминает «Смерть Гелиогабала».

У сэра Освальда Мосли, летчика во время Первой мировой войны, несмотря на тяжелое ранение вследствие падения с высоты, открытое, мужское лицо. Хаксли обрисовал его в «Point-Counterpoint»[1037]. Другие летчики его возраста, как Геринг и Бальбо, в политическом плане продвинулись высоко, но кончили плохо — Мосли легко отделался. Этому способствовала небольшая доля мавританства. В таких кругах могут забросать помидорами на рынке, однако щадят при проскрипциях.

Об общих знакомых, например, об Абеле Боннаре[1038]. Они видели его в Мадриде. Леди Диана, обращаясь к нему:

— Сегодня, если не посидел в тюрьме, и в разговоре не поучаствуешь.

На что Боннар:

— Еще шикарнее, если тебя приговорили к смертной казни.

Мы навестили также Марселя Жуандо в Роиль-Мальмезоне и нашли его в добром здравии. Элиза же была очень больна.