представить себе то время, он дарит «Orages d'Acier»[990].

Сердечно распрощались. Затем мы продолжили полет в Агадир и заняли бунгало в гостинице «Салам».

К Золотой дюне, там великолепное купание.

Изголодавшаяся страна. У арабов взгляд хищной птицы. Они хотят выклянчить хоть что-нибудь, хотя бы одну сигарету: взгляд бесстыдный, голый. Припоминаю, как я услышал от одного негра: память о колониальном господстве белых можно вытеснить — память об арабских работорговцах никогда. Это живет в крови, в корнях.

Экипаж кораблей, еще в прошлом столетии терпевших крушение у этого побережья, рассматривался как желанная добыча; матросы и пассажиры, мужчины и женщины продавались в рабство. Если им везло, их вызволял консул. Прототип — древний старик, который запрыгивает на потерпевших кораблекрушение у его острова и скачет на них верхом до тех пор, пока они не гибнут от измождения.

Во второй половине дня в городе. В результате землетрясения 1960 года Агадир был полностью разрушен и заново построен на другом месте. Блочная архитектура; этому впечатлению способствуют плоские крыши. Муэдзин больше не кричит; молитва транслируется через динамик. Прогресс в технике; уже Гюисманс сетовал на переход к механическому звуку.

Во сне опять у букиниста Лафера.

Прогулка по пляжу — на сей раз в другую, уже европеизированную сторону, по которой гуляют и мавританки — изящные существа, по крайней мере, молодые — как светло-коричневые ящерицы. Гаремные обычаи становятся менее строгими, однако все еще можно видеть многих под паранджой.

Красивые скорлупы моллюсков: башенные ракушки[991], ножны[992], пателлы[993], переливающиеся всеми цветами радуги мидии, а также клешни больших крабов и позвонки дельфинов, прибитая волнами мурена: черная, разводами цвета слоновой кости имитирующая мрамор.

Есть трагикомедии, а также мотивы наполовину комического, наполовину гадкого свойства.

В первой половине дня мы забрались на одну из небольших лесистых вершин неподалеку от моря. Штирляйн осталась на береговой стороне, тогда как я предпринял обход, собирая растения. Вдруг, откуда ни возьмись, вынырнул какой-то туземец темного сорта, уже почти черный, в плавках, и принялся помогать мне. Чтоб от него отвязаться, я предложил ему монету.

Он отказался: «Oh, no money», сопроводив слова непристойным движением руки. Я делаю вид, что нахожу это хорошей шуткой, смеюсь, толкаю его под ребра и продолжаю обход.

Добравшись опять до Штирляйн, я вижу, как смуглый человек приближается с другой стороны. Он тотчас же опускается на колени, стягивает плавки и показывает себя в таком виде, который понравился бы божественному маркизу. При этом он пристально смотрит на нас преисполненным любви взглядом.

Как вести себя в такой ситуации? Мой земляк, барон фон Книгге, не предусмотрел ее в своем «Обхождении с людьми». Я говорю:

— Начальник полиции — мой друг. Это может вам до рого обойтись. Потянет, полагаю, года на два.

Он отвечает:

— Что? Разве это запрещено? Defendu de faire l'amour?[994]

— Запрещено не это — а как вы себя демонстрируете.

Он скорчил гримасу, снова натянул плавки и удалился. Атака не удалась.

Один раз он все же обернулся и крикнул в нашу сторону:

— Vous n'etes pas maries.

«Вы же не в браке». Это можно принять за комплимент.

Снова на левой стороне пляжа. Великолепный прибой. Череп дельфина.

Песок и прибой. Каждая откатывающаяся волна оставляет узор, который стирает каждая набегающая. Одна картина отбрасывается и набрасывается новая; при отступлении раскрывается дверь. Никакого перехода — настоящая смена стиля.

Песок рассортировывается на мелкие и крупные зерна, но одновременно переплетается полосами и лентами, как будто в узоре соединились материальные и духовные силы.

Не живут ли люди на одной из самых дальних планет? Вопрос не столь важен. Земля — это идея центрального солнца среди бесконечно многих, что нисколько не противоречит точке зрения Лейбница, согласно которой наш мир — лучший из всех возможных, поскольку он имел в виду, вероятно, не Землю, а Вселенную.

В предвечерний час на холме над гостиницей. Фундаменты домов, разрушенных сильным землетрясением, буйно зарастают кустами инжира и клещевины. Между мозаиками пробиваются молочайники.

Там чернотелки, но осторожность в сумерках: провалы в погреба и глубокие колодцы. Прогулка по подозрительным кварталам из «Тысячи и одной ночи». Маруф, починщик обуви.

Перед тем как заснуть, я вспомнил о нашем эксгибиционисте, которого мы разочаровали. Фундаментальный труд Книгге должен был бы содержать правило для подобных встреч: не выказывать негодования — это подбадривает. Напротив, уместна комичная реплика. Секс — дело настолько серьезное, что его отрезвляет даже улыбка.

Этой назойливости, должно быть, предшествовало поощрение развращенными европейцами.

Существует также коллективный пубертатный период, независимо от того, насколько зрелы или незрелы отдельные люди, из которых состоит коллектив.

Бобы клещевины в серой сухой оболочке на соломенной ветке. В них упругие плоды, словно выточенные из орешника, матово-фиолетовые, в изящную крапинку, приятные в руке.

Когда-то раньше я подумывал о коллекции семян и плодов; к этому побуждал меня Густав Шенк. Но это уводит в бесконечность.

На выходные за городом. Общественные писцы; рядом с одним какая-то дама, точно при исповеди шепчущая ему на ухо. Цирюльники; они бреют череп, чалма лежит подле на скамье. Заклинатель змей