манит сдавленными звуками пузатой флейты. Он показывает кобру урея [995], потом шумящую гадюку[996], при этом держит скорпиона на открытой ладони. Он позволяет змее укусить себя за вихор, делает вид, будто у него случился дрожательный паралич, потом сует животное обратно в ящичек. Мысль: вот змея-то обрадуется, когда закончится еженедельный базар.

Оркестр из пяти музыкантов; они носят кинжалы, танцуют, поют, играют на похожем на балалайку инструменте с длинным грифом и плоским, круглым чревом. Четыре струны — их то поглаживают, то дергают.

Продавцы воды в шляпах, на которых позванивают колокольчики, торговцы пончиками, сапожники по мелкому ремонту, прорицатели, торговцы лошадиными и верблюжьими седлами. Лотки с благовониями, смолами, пряностями, специями. Жарка рыбы, чайные, в которых посетители едят из миски руками и пьют мятный чай — симфония ароматов и запахов; здесь можно было бы ориентироваться с закрытыми глазами.

Горы фруктов и злаков — апельсины, финики многих сортов, кукуруза и овес, пшеница реже. Тыквы, зеленые, коричневые и пестрые, туши огромных размеров, другие разложены в форме двух кучек и подковы. Домашняя птица; животные со связанными лапами свешиваются пучками.

Изящные мавританки, в чадре, проходят в толчее, чтобы сделать покупки; следом тяжело нагруженный слуга.

Носильщик и три дамы — базары показывают, в порядке ли и в каком находится еще страна, и это вплоть до последнего нищего.

К левому берегу моря; мы снова прошли мимо черепа дельфина. Его благородный затылок блестит на солнце, словно одна из обширных лысин, какую освещенной видишь в театре. Дельфинософия — еще одна замочная скважина, которая начинает открываться для нас в это время.

Погода волшебная. Воздух очищен штормом, Атлантический океан темно-синий.

Стройная мимоза перед окном «Салама». Листья крошечные, лишь чешуйки на нитевидном стебле. Бриз открывает и закрывает крону, будто зеленую ширму: поющее дерево.

Поздно в город. К наслаждениям юга относится поздняя деловитость. Жизнь начинается с заходом солнца. Небо красное и желтое в сочных тонах; вечерняя заря углубляется взметенным песком пустыни.

Мы проследовали по пляжу до дельты реки Сус и искупались там на мелководье между размеренными волнами прибоя. Когда мы плыли назад, дело неожиданно приняло критический оборот, который напомнил мне о ночи у Сарациновой башни[997].

К теории вопроса: следует обращать внимание на глубину воды, на волны и подповерхностное течение, которое может оказаться очень сильным. Оно как мельничный поток идет по дну, вымывает песок под подошвами и незаметно для тебя сносит, особенно, если плывешь. Ведь над глубоким дном волны поднимают легче.

В волновой ложбине пловец снова твердо встает на ноги или хотя бы пальцами ног ощущает песок. Если подповерхностное течение движется в сторону моря, значит, приходится плыть против него. Только без паники! Нужно преодолеть сопротивление или выждать волновую ложбинку, в которой можно встать на ноги. Набегающий вал толкает к побережью, откатывающий тянет обратно, но и создает мелководье. Чтобы помочь себе выбраться, следует, по крайней мере, стать по грудь в воде. Утонуть тогда тоже можно.

В таких ситуациях дело быстро принимает катастрофический оборот. Как долго еще видишь другого? Океан пощады не знает, космический ход вещей к тебе безразличен.

Мы пробились и потом отправились на охоту за жужелицами на морском берегу.

Ночью аудиенция у папы, вместе с Циттой и Фридрихом Георгом. Разговор о раскопках на Родосе и на Кипре, потом о тамплиерах в Фамагусте — здесь возникли разногласия.

На еженедельный базар в Тарудане. Мы увидели там общественных писцов, которые уже пользовались машинкой; каретка проворно бегала справа налево.

По дороге древесные козы, типичная для Марокко порода. Они забираются высоко на ветки и поедают листья. Вырисовывается дарвинистский переход.

Мы пили мятный чай на втором этаже кафе; в окно за нами наблюдал верблюд. Он высоко задрал нос, тонкие ноздри придавали ему высокомерный вид.

В саду перед кафе фонтан с тремя кобрами, извергавшими воду. Черепахи, которых я видел в Риме, все же больше понравились мне; здесь слишком силен разлом стиля.

Рядом трудились над галабией[998]. Три ребенка вязали кайму; шеф пришивал ее. Кайма — это одновременно и шов, и украшение. Принцип культуры: сублимация необходимого.

Мимо проходила толпа под зелеными флагами. Она следовала за коровой, которую должны были забить на марабуте[999]. Группы танцоров, от четырех до шести, один из них в экстазе. Два-три других должны были его сдерживать. Этот праздник повторяется ежегодно; заклинаниями на нем также вызывается дождь.

Прекрасное воскресенье. Мы сопровождали мадам Амио в Улад-Тайму к ее друзьям, чете Фурни. Они владеют там плантацией, на которой выращиваются главным образом цитрусовые. Мы на машине объезжали плантацию и то там, то здесь срывали с зеленых ветвей апельсины и мандарины. О сортах следует справиться в «Нюрнбергских Гесперидах». На одном из цедратов, привлекшем мое внимание, висели приятно пахнущие плоды; они предназначены для экспорта в Америку для еврейских свадеб. Их называют эсроговыми[1000] лимонами или райскими яблоками. Примечательным был также маленький лимон, mexican lime[1001]; он оканчивается пальцеобразным отростком.

За обедом мы были посвящены в тонкости кускуса[1002]. Хотя и европейцы, мы ели его из одной, с верхом наполненной твердой крупой миски; различные сорта мяса и овощей образовывали край. Крупа тушится на пару мяса, окунается в масло, гарнируется полосками черного перца и корицы. Кушанье варят в посуде с множеством вкладышей, кускуснице.

На стене ветка финиковой пальмы с янтарно-желтыми плодами, подвешенная для высыхания. Она