Обратно из Пьемонта. Там, в лесистых горах у Бокетто Сессара, мы тоже собрали и привезли с собой Olympiae — только два экземпляра, чтобы поберечь поголовье; эти уже позаботились о своем размножении. Моя нога была хорошо забинтована; пешая ходьба не доставляла мне неудобств.

Я получил некоторое представление о Пьемонте. Все горы друг на друга похожи и все же различны; у каждой своя особенность. Она выражается уже во флоре.

Домой мы вернулись поздно. «Здесь побывала девочка и пришла снова». Она позабыла запереть дверь; мы поднялись по лестнице. Квартира тоже стояла открытой; она была наполнена незнакомцами, и точно так же балкон, на который мы вышли.

Множество людей стояло на улице, а также на крышах, другие выглядывали из окон, как будто бы ожидая зрелища. Все молчали, никто не двигался.

Какой-то мужчина взбирался по крыше, как будто его преследовали. Так ведут себя звери, когда их вспугивают из гнезда или из логова. Он прыгнул в пустоту, вертикально упал на мостовую. Мы услышали удар, увидели, как рухнувший поднял руку, которая снова поникла. Внизу образовалась группа; прыжок, должно быть, оказался смертельным.

Теперь я спрашиваю себя: как после банального вступления дело дошло до зрелища, очевидно ожидавшегося толпой, — правда, в том смысле, как если бы необычное было напророчено.

Можем ли мы за такими снами предполагать какого-то режиссера, действие которого проявляется лишь в эффекте? Ведь и при фейерверке мы не видим ни запального шнура и проволоки, ни самого пиротехника. Так, казалось, здесь действовал кто-то, кто знал больше меня и скрыл от меня взаимосвязь. Он показал только отрывки.

Это приводит нас к конфликту со временем. Носим ли мы в себе некую кинопленку, на которой хранится также и будущее и которая проявляется от неопределенного сияния сновидений? Однако мы, кажется, могли бы изменить текст. Так, вместо прыгуна мог бы ударить метеор или стряслось бы другое несчастье. Вариативность модифицирует неизбежное, но его нельзя «предотвратить». Это соответствует характерологии: «Таким ты должен быть», ставит рамки — тем не менее, в них остается свободное пространство для «что». Человек может «сделать кое-что из себя» — но только из себя. Это ничего не говорит против чужой помощи, а определяет педагогическую задачу. Ее субъектом является одиночка; как таковой он должен изучаться и зондироваться. Поэтому семья важнее школы, знание больного лучше, чем знание болезней.

Каждый шаг ближе подводит к цели. Это справедливо и для шагов назад.

Созревшее солнце, золотой день. Плоды наливаются и окрашиваются. У ограды цветы эстрагона, лазурные; в бассейне кувшинка открывает розовый бутон, на ночь закрывает. Пять рыбок играют вокруг ее листьев, одна черная, четыре золотых. Настурция цветет всеми оттенками. В Мексике она вьется вверх по густому кустарнику, здесь по решетке, извиваясь не только в целом, но и подогнутыми черенками листьев и цветков; даже цветок оканчивается крючком. Дух извивания действует не только в отдельных органах; он живет во всем доме.

Золотая розга[988], которую я до сих пор считал сорняком, предстает сегодня во всей своей красе.

Ночью осенний дождь. Часть георгинов надломлена, поскольку головки выросли слишком тяжелыми для открытого сада. В вольной природе цветы могут не раскрывать свои последние козыри. Отсюда «сказочная красота»: искусство, в данном случае садовник, внезапно извлекает ее как фокусник.

Осень приветлива и необычайно мягка. В полдень мы еще обедаем в саду рядом с астрами, на которые садятся пчелы и цветочницы, иногда крапивница, еще реже адмирал. Шмели проскальзывают в красные бальзамины; цветок у них одновременно невеста и невестин покой. Звездчатый большехоботник[989] вьется над мимулусами, дна чашечки которых он нежно касается хоботком.

Утром мы видели, как к нам в гости пожаловала стая ореховок. Они позавтракали в кустах лещины и на десерт утостились ягодами бузины. Гейнрот называет пение этой птицы «жалким клокотанием»; в этом есть что-то верное. Сойки и дятлы не отличаются красивым пением. Но когда эти птицы шуршат в ветвях надо мной и роняют орешки на землю, то я слышу всхлипывание, словно из какой-то любовной грезы. Никакая песня не могла бы выразить это самозабвенное счастье.

«Дорогой Карло Шмид, большое спасибо за Ваш привет от 3 октября. Я собираюсь еще на пару недель продлить лето, а именно в Мавритании; сегодня в полдень улетаю в Агадир.

Только что прочитал в газете — полагаю, кого-то из Ваших коллег — неплохое высказывание: что именно во внутренней политике отношение «друг — враг» не дано apriori. Это соответствует моему мнению, что народное тело следует рассматривать в целом, а не как правую и левую половину. Следовательно, левая рука тоже должна во власти выполнять задания, которые правая рука рассматривала как свою привилегию. Вам, как знатоку римской истории, это ничего нового не говорит, да и некоторым думающим членам Вашей партии тоже».

Золотые октябрьские дни: natura еще раз осознает себя в них. Говори, твой слуга слушает!

По дороге к аэропорту мы едва уклонились от столкновения с попутно следовавшим автомобилем. Я не буду останавливаться на подробностях — во всяком случае, взглянув перед вылетом в зеркало, я увидел, что был в трансцендентном настроении: еще не совсем в себе, вне себя.

Когда в долгой жизни, на которую пришлись война между странами и война гражданская, а кроме того, болезни и личные приключения, мы все снова и снова вспоминаем, что были на волосок от гибели, усиливается предположение, что мы находимся под чьим-то покровительством. В церковных хоралах встречается много мест, где это находит выражение.

Это, пожалуй, так, даже совершенно точно. Однако было б ошибкой делать из этого вывод об особой дотации или вообще о некой премии за хорошее поведение, благодаря, например, молитве.

Покровительство, как бы ни протекало существование, сохраняется в любом случае. Молитва же подтверждает выходящий за пределы индивидуальной судьбы мировой порядок, поэтому она дает абсолютную уверенность. Блуа: «Что бы ни произошло — достойно поклонения».

Во второй половине дня мы сделали длинную остановку в Касабланке. Я отправился немного побродить в окрестностях аэропорта, собирая растения, и потом вспомнил, что в этом городе у меня есть читатель: Анри Амьё, который несколько дней назад неожиданно навестил меня в Вильфлингене. Я отыскал его фамилию в телефонной книге и позвонил. Спустя час мы приветствовали его с супругой в ресторане аэропорта и побеседовали за бокалом вина. Анри Амьё — ветеран Первой мировой войны и живет здесь (ему подходит местный климат), как многие французы, на свою пенсию. Молодым людям, которые не могут