– Нет! – засмеялась Ольга.
– Тогда это случай из разряда безнадежных, – махнул рукой Леонид Сергеевич. – У тебя нечувствительный нос, а с таким носом в кулинарии делать нечего. Я вот, к примеру, по запаху определяю, достаточно ли соли!
– Ну да! – восхитилась Ольга и снова склонилась над кастрюлей, удивляясь, как можно учуять соль.
– Да. И это высший пилотаж. Ну, ладно, продолжим. Продолжим?
– А куда ж деваться?! – захохотала Ольга, понимая, что готова возиться с этим варевом хоть до вечера – так весело все получалось.
Барышев-старший откинул лапшу на дуршлаг и еще минут пять колдовал над кастрюлей, то уменьшая, то прибавляя огонь, что-то нашептывая и напевая.
Как он ни бился – пахло лагманом. Восхитительно, но – лагманом, и ничем больше, о чем Ольга не преминула ему сообщить.
– Ладно, – отмахнулся он от нее, – главное теперь, чтобы все это не перестояло. А где Сережа? Опять за полночь явится?!
– Сережа сегодня задерживается, – погрустнев, сказала Ольга. – Какие-то сложности у него в «Стройкоме». Он звонил днем.
Она соврала, Барышев не звонил. Но про сложности в «Стройкоме» она знала наизусть, поэтому просто повторила заученное за последние дни выражение.
– Ну, понятно, понятно… Конечно. Сложности.
Ольга видела, что Леонид Сергеевич верит в эту пустую отговорку не больше ее, поэтому, чтобы скрыть свое смятение, начала быстро накрывать на стол.
Во дворе послышался шум машины.
– Сережа! – Ольга, в чем была, выскочила на мороз. – Ну, наконец-то!
– Что за дурацкая привычка не одеваться? – сухо спросил ее Барышев и… прошел мимо в дом.
– Сереж… что-то случи…
– Я не буду ужинать, извини.
Он сбросил пальто, нервно разулся и поднялся к себе в кабинет.
Ольга закрыла дверь и прислонилась к ней спиной.
Только бы не заплакать… Не завыть в голос.
Из кухни вышел Леонид Сергеевич, озабоченно посмотрел на Ольгу. В глазах у него был немой вопрос, и, чтобы он не успел его задать, Ольга поспешно сказала:
– Сережа не будет ужинать.
– А сам-то он где?
– Пошел к себе в кабинет. Ему надо работать.
– Работать? Ну, что ж, это похвально, – Барышев-старший сорвал с себя фартук, скомкал и зашвырнул в угол. – Только как бы не переусердствовал… Работать… Смотри, какой у меня сын работящий!
Леонид Сергеевич ушел в гостевую, а Ольга осталась стоять, закрыв глаза.
Чудесный вечер разбился, как хрустальная ваза…
Лагман не пах ничем, кроме лагмана. А муж не перестал ее игнорировать, даже подарив голубой бриллиант…
Ольга зябко поежилась, накинула шаль. Действительно, что за дурацкая привычка – бросаться раздетой навстречу Сергею?
Больше она никогда, никогда не будет выбегать к нему, как пятилетняя девочка.
Бриллиант – очень холодный камень…
Леонид Сергеевич все понимал – не маленький.
Сын ходит налево и потому, как человек, не до конца потерявший совесть, боится смотреть Ольге в глаза. И ему тоже.
В его бы время… выволочка на парткоме, за шиворот – и в семью.
А сейчас – это личное дело каждого. Хочешь, гуляй. Не хочешь, слыви тюфяком-подкаблучником.
Бешенство, клокотавшее внутри, требовало выхода, но прошли те времена, когда он мог указывать Сергею, чего нельзя делать…
Промаявшись минут пятнадцать в своей комнате, Леонид Сергеевич решил – он не имеет права не высказать своего отношения к происходящему. И даже не ради Ольги, которая все видит, все понимает, но из-за благородства и той самой «цельности натуры» не позволяет себе в адрес мужа подозрений, а ради самого же Сергея.
Ведь сам себя отравляет ложью, сжирает изнутри.
Леонид Сергеевич подошел к зеркалу, причесался, поправил связанный Ольгой джемпер и решительно направился в кабинет сына.
Только бы не вспылить, заклинал он себя, только бы не заорать на него, не припомнить парткомы и советские моральные нормы… Нельзя также говорить, что не для того они его с матерью воспитывали, чтобы он своим блудом жизнь семье отравлял.
Да еще какой семье!
Задумавшись, старший Барышев чересчур резко распахнул дверь кабинета, забыв постучать.
Сын лежал на диване в костюме и галстуке, закрыв глаза. Не спал, это точно, потому что нервно вертел в руке мобильный телефон, постукивая им по дивану.
– Работаешь, значит? – не удержался от язвительной интонации Леонид Сергеевич.
Сын открыл глаза, посмотрел на него в упор и снова закрыл.
– Я думаю, – сказал он. – Я всегда думаю лежа.
– Да, это кто как привык. – Леонид Сергеевич присел на край дивана. – Ты, значит, лежа…
Главное, не закричать, приказал он себе. И про партком – ни слова! Ни в коем случае.
– Ну, и что ты надумал?
– В каком смысле? – Сергей открыл глаза. Вблизи Барышев-старший увидел, какие они красные и измученные.
Тяжело врать-то! А раз тяжело, значит, не так уж все безнадежно.
– Слушай, Сергей, я ведь не Ольга, меня не проведешь.
– Что ты имеешь в виду? – холодно спросил сын. Так холодно, что не пробиться через эту глыбу льда ни увещеваниями, ни обращением к совести, которую он вдруг взял да потерял.
Только бы не заорать…
– Вот у тебя сейчас такое лицо, как в детстве было, когда ты врал.
– Перестань, отец.
– Я, конечно, могу и перестать.
– Вот и перестань!
– Но я все-таки продолжу. Что с тобой происходит?
– О чем ты?
Леонид Сергеевич почувствовал, что сдерживаться больше не может. Он вскочил, прошелся от стены к стене, остановился у окна и прижался лбом к прохладному стеклу.
– Ты прекрасно знаешь, о чем я, – сквозь зубы произнес он. – Только не надо мне про неприятности на работе. Это ты Оле можешь лапшу на уши вешать. Со мной не выйдет. Давай выкладывай все начистоту. Будем вместе думать, как из того, во что ты влез по дурости, выбираться.
– Это не твое дело, отец, – жестко ответил Сергей, даже не посмотрев в его сторону.
– Что?! Что ты сказал? – Он не только сорвался на крик, но и саданул кулаком по раме. – Повтори!
– Я сказал, – с прежней невозмутимой холодностью процедил сын, – что тебе не следует лезть не в свое дело. Я уже не маленький, если ты этого не успел заметить. Я взрослый человек и не нуждаюсь в твоей опеке. В своих делах я разберусь сам. У тебя есть твои студенты, вот ты им лекции и читай на темы морали, а меня уволь. Хватит! – Он отшвырнул телефон на стол и сел. – Наслушался. Про партком и Буденного еще мне расскажи.
Леонид Сергеевич почувствовал тупую, ноющую боль в груди. Еще слово, и он потеряет сына.
В конце концов, эти нормы… морали могут меняться. В конце концов, он безнадежно устарел со своими парткомами, Буденными и взглядами на семью.
