впадают в зависимость от спермы конкретного мужчины. — Представь, женщины, терпевшие дурное обращение, все равно возвращаются к своим обидчикам и мучителям вопреки здравому смыслу. Возвращаются лишь для того, чтобы снова получить то же самое. Представь, когда такую вот женщину, всю свою жизнь почитавшую и обожавшую мужчину, явно недостойного, в итоге бросают, она считает это не благом, а самой страшной вещью, какая только могла случиться в ее жизни.

— Так, значит, ты понимаешь? Значит, у тебя все-таки есть сердце. Это хорошо. А я, стало быть, пребывала в зависимости? Ну что ж, меня это даже как-то греет. Я, пожалуй, продолжу, только краску твою смывать не буду. Так что лежи пока с закрытыми глазами, чтобы не ослепнуть, и гадай, застрелю я тебя или нет. Это еще не решено.

Тогда я объяснила ей, что, если женщина, так реагирует на мужчину, ей просто не повезло. И объяснила, почему женщины в наши дни так часто заставляют мужчин надевать презервативы. Чем больше в ходу презервативов, тем меньше безответной любви.

Эти слова ее просто возмутили.

— Ты уж извини, — сказала я. — Но я говорю о настоящей любви. Ты же ведь торчала на лестнице чуть ли не в полночь, раскрашивая какого-то дурацкого орла.

— Я ложилась спать в восемь, — пояснила она. — Потому что к этому времени выматывалась вконец. Это был вторник, и Клайва я не ждала. По вторникам у него были Сеансы анонимных игроков. У него каждый день были эти сеансы, кроме среды. Так что я уже давно спала, но потом проснулась и вспомнила, что не докрасила орлу глаз. Поэтому вылезла из постели и пошла доделывать работу. Я хотела, чтобы все было сделано чин-чинарем. И Орел этот мне очень нравился. Напоминал Клайва — такой же величавый, гордый взгляд. Мне хотелось, чтобы на своих нежных крыльях он унес меня далеко-далеко, где мы были бы счастливы. А потом я услышала шум подъезжающей машины, ты вошла вместе с ним и посмотрела так, словно меня вовсе не было. Я считаю, что ты. Переспала с ним в ту ночь.

— Я этого не делала, честное слово, — заверила я, застигнутая врасплох. — Я же была там как журналистка, совсем с другой целью. Просто рабочее задание, и ничего больше.

— Но ты считала его привлекательным!

— Да, считала, — согласилась я. — И даже дико пудрила носик, прихорашивалась. И оба мы порядком возбудились, но ведь это ни во что не вылилось.

— Какие же все вы твари! — воскликнула Зельда. — А твари заслуживают смерти!

— Я уже больше не пудрюсь, — поспешила сообщить я. И действительно не пудрилась. Пудра хорошо скрашивает недостатки, но только временно, а потом кожа портится, покрывается угрями.

Видимо, она поверила мне, потому что продолжила рассказ. Я люблю слушать истории про чужую жизнь, только, конечно, не в столь критических обстоятельствах. Спина у меня ныла от долгого лежания в одной и той же позе, и я потихонечку ерзала. Лежала, ерзала и слушала.

— Когда у меня родился брат, моя мать сбежала из дома. Она взяла с собой младенца, а не меня, что было странно, поскольку ее муж, перебивавшийся случайными заработками на стройках, приходился отцом как раз этому ребенку, а не мне. Мне тогда было семь лет, и, похоже, никто меня особенно не любил. Мать не то что не назвала мне имени моего отца, а даже не попрощалась. Строитель-отчим разрешил мне остаться, но сказал, что я буду зарабатывать на свое содержание, помогая ему после школы и в каникулы. Так я стала ходить вместе с ним на работу, когда могла, и вскоре овладела разными рабочими профессиями. К слесарно-водопроводному делу у меня обнаружился прямо-таки настоящий талант. Отчим хоть и не любил меня, но, по-моему, уважал за умение работать. Но когда мне исполнилось пятнадцать, он начал тихонько шастать в мою комнату по ночам, думая, что я сплю. Ни разу ничего такого не сделал — просто стоял, наблюдал и прислушивался. Но это было неприятно и страшно, поэтому я удрала из дома и некоторое время бомжевала на улицах. Меня подобрала полиция, и я попала в приют. Мне повезло — меня определили в художественный класс, откуда перевели в художественную школу-интернат. Это было, конечно, здорово, но там все, как один, пили, ширялись и развратничали, а набираться ума-разума никто не хотел. У всех девочек были парни. У всех, кроме меня. Похоже, я родилась ущербной. Родилась для чего угодно, только не для секса. Отца я вообще не знала, мать бросила, отчим-строитель пялился на меня, но не прикасался, и даже уличные сутенеры смотрели как на пустое место — видимо, по их понятиям, я совсем не годилась для зарабатывания денег. Ты только представь, как это сказывается на самооценке девушки! Поэтому я решила оставить всякие мысли о замужестве или сексе и сказала себе, что лучше буду одинокой и займусь своим любимым делом — реставрацией картин.

— То есть решила исправлять то, что испортило время, — сочувственно заметила я.

— Да. Только испорченной была я с самого рождения, а время тут ни при чем.

— А как же ты познакомилась с Клайвом? — спросила я, умудрившись просунуть под спину локоть, отчего мне стало гораздо легче.

— Я к этому и веду. В конце последнего года в школе — я, кстати, окончила ее с отличием — мы, учащиеся, готовили выставку. Вернее сказать, я готовила. Остальные же вечно где-то пропадали. Я в одиночку пыталась водрузить на стену громадного Вермера в тяжеленной рамке. Составила вместе два стола, на них стул и так справилась.

— Вермер? На школьной выставке? — удивилась я и подумала: «Да она прямо-таки фантазерка! И почему только я ей верю?»

— Просто я проходила практику в реставрационной мастерской, и эта картина была оттуда. Мне сказали, что это подлинный Вермер. Они, конечно же, планировали загнать его за пару миллионов. Я сделала всю реставрационную работу по этой картине, и мне разрешили взять ее на выставку. Школьная практика — это ж чистое рабство! Столько работы, а оплаты никакой.

— Но разве это не рискованно? А если бы она пропала или ее украли?

— Рискованно, — согласилась Зельда. — Но тогда они получили бы страховку. Это лучше, чем отдавать на экспертизу. Да ты посмотри на меня, безмозглая телка! Я не смазливая блондинка, так что с чего им меня баловать?

Я понимала, почему люди недолюбливали ее, даже когда она не вела себя как сумасшедшая и не трясла пистолетом.

— Ты давай-ка меня не перебивай, — продолжала она. — Это тебе, может, всю жизнь из-за внешности делают скидки, но только не мне. Так вот я корячилась на этой пирамиде из столов и стула, когда у меня за спиной кто-то сказал: «Прекрасная картина!» Голос был мужской, низкий и с хрипотцой, но хорошо поставленный. Такой, знаешь, чуть глуховатый. Я поняла, что это моя судьба. Будущее словно заглянуло в настоящее, чтобы подать мне знак: «Он пришел!» Этот голос будет звучать в моих ушах всегда. Я обернулась посмотреть, в каком же обличье явилась ко мне судьба — карлика, прокаженного или циклопа? Но он оказался из тех, кого видят в обществе кукольных блондинок, — высокий, красивый, прекрасно одетый, и в глазах что-то вроде интеллекта. Я чуть не рухнула со стула — вовремя схватилась за стену.

— Похоже на Вермера, — сказал он.

— Это и есть в некотором роде Вермер. Примерно на один процент. Были тут еще кое-какие детали, когда я начинала. Скорее, работа школы Вермера. Так, пожалуй, вернее.

— Значит, я ошибся, — произнес он.

— Такова была задумка, — ответила я.

И предложила ему отойти подальше, проверяя, надежно ли укрепила картину.

— А кто воздвиг эти баррикады? — спросил он, указав на мою пирамиду.

— Я воздвигла.

Польщенная и довольная собой, я спрыгнула на пол и встала перед ним нахально.

— Вот, полюбуйтесь! Перед вами настоящий изобретатель строитель — мастер на все руки, отличный водопроводчик, прекрасный штукатур, замечательный электрик, Вермера подделываю на ура и школу окончила с отличием. А что ноги короткие, мордашкой не вышла и волосы сальные, так это уж извините. Все в одном флаконе не бывает.

Он протянул элегантную руку с длинными холеными пальцами, коснулся моих волос, щеки и сказал:

— У тебя на волосах золотая пыльца.

Это действительно было так. Когда я вешала картину, с рамы мне на голову просыпалась позолота. Теперь мои волосы блестели, и он это заметил. В тот момент я и влюбилась в него.