лишиться за время каникул так или иначе налаженного заработка — будь то частный урок, корректура, работа переписчика, церковного певчего, театрального статиста или просто грузчика. Всякий труд годился для студенческой бедноты.

Постоянные места студенческих сборищ — харчевни, кухмистерские, столовые, чайные — жили своей повседневной жизнью в течение всех каникул.

Более состоятельное студенчество не появлялось в этих: местах, где все пропиталось запахом кислых щей и жареного лука и главным достоинством пищи считалось ее количество. Ежедневный обед даже в этих благословенных местах, не блещущих ни чистотою посуды, ни белизною скатертей, был счастливым уделом далеко не всех студентов. Немало было тех, кто съедал одни только щи, пользуясь тем, что с тарелкою щей можно съесть сколько угодно черного хлеба, стоявшего на столах без учёта.

Что ни день, то в одной, то в другой столовке или кухмистерской появлялся старый студент, «муж зело рыжий, бородатый и мудрый, токмо что сединами не убеленный», как говорил о нем Федя Рощин, уверявший Аночку, что студент этот, как точно известно, сверстник Московского университета. Все называли его Иваном Ивановичем, не упоминая фамилии.

На третий день после начала лекций он в студенческой столовке на Бронной во всеуслышание провозгласил, что, по слухам, на завтра готовится какой-то торжественный акт, касающийся студенчества.

— Полагаю, коллеги, что это будет введением еженедельных розог в расписание всех факультетов! — выкрикнул кто-то.

— А может быть, к Татьянину дню разразятся великой милостью — о допущении женщин в университет?

— Идея сия не вяжется с характером его высокопревосходительства господина министра! — раздались другие голоса.

— Аномалия, господа, является частным случаем закономерности. С точки зрения естествознания, его высокопревосходительство… — начал кто-то шутливую лекцию.

— Ти-ше! Ти-ще! Ти-ше! — проскандировала группа собравшихся в том углу, откуда только что сообщил свою новость рыжий «Иван Иванович».

И когда в помещении чуть поутихло, Федя Рощин, будто читая отчет, объявил:

— В Петербургском университете вчера решено бастовать с требованием возвращения уволенных и отмены временных правил. Применена химическая обструкция. В аудиториях брошены колбы с сероводородом. Профессора и штрейкбрехеры после этого покинули аудитории.

— Господа! О таком хамстве, как эти вонючие бомбы, стыдно даже слушать, тем более — говорить! — крикнул, поднявшись из-за стола, явно чахоточный, румяный и тощий блондин в очках, сидевший с друзьями в другом углу.

— Позор хулиганам! — мощным басом возгласил второй студент от того же стола. — Да здравствует наука!

— Идиоты! Спор же идет об исключенных коллегах! Необходима общая солидарность, — поддержал Федю Рощина задорный рязанец Мишка, новый знакомый его по вагону.

— Обожрались марксятины с хреном и публично отрыгивают сероводородом! — перебив рязанца, кричал очкастый блондин. — Забастовка не студенческий метод! Мы живем здесь голодные, чтобы учиться, а не затем, чтобы бастовать. Коллеги, я вас умоляю! Не поддавайтесь политиканам и демагогам! Не нарушайте занятий в Москве! Не навлекайте несчастий на alma mater![9]

Поднялся общий шум, отдельные возгласы терялись во множестве спорящих голосов. Явно образовалось два лагеря. Нет, здесь не было маменькиных сынков, «белоподкладочников». Им нечего было делать в столовке с семикопеечными обедами. Обе спорящих группы состояли, из бедноты, из молодежи, которая стремилась учиться, несмотря на то, что ютилась она подчас втроём-вчетвером в крохотной сырой комнатушке и ходила в сапогах без подметок или в штиблетах без носков, в залатанных тужурках и брюках… Дети мелких чиновников, врачей, учителей, сыновья крестьян и всяческие «кухаркины дети» составляли оба враждебных лагеря.

— Господа! Подумайте сами: забастовка не студенческий метод борьбы! — перекричав все голоса, заключил блондин.

— Господин в очках вообще предпочитает не борьбу, а мольбу! — с насмешкой воскликнул задорный рязанец.

— Вы безобразники и демагоги! — откликнулись из группы блондина, который явно был среди своих вожаком.

— Жандармы! Щпики! Прохвосты! Предатели товарищества! — шумела им противная сторона.

— Политиканы! Долой политику из науки! — кричали «академисты», как называли себя противники забастовок.

Обеды были забыты. Все вскочили из-за столов и ощетинились, стоя стена на стену.

— Коллеги! Киевский, Харьковский и Петербургский университеты ждут нашей поддержки. В единении сила, товарищи! Москвичи не будут предателями! — крикнул Федя.

— Не превращайте храм науки в Хитров рынок! Не позволяйте выскочкам делать на вас карьеру вождишек! — вопил дьяконским басом кряжистый, крестьянского вида студент из группы «академистов».

— Заткнитесь, отец дьякон, не оскорбляйте наш слух и не портите воздух! Здесь столовая, а не нужник! — крикнул Мишка-рязанец.

— А ну, братцы, я тяпну его по башке табуреткой? Пустите-ка, братцы! Вношу предложение! — грозно окая, сказал один из волжан, не менее рослый, широкоплечий малый, чем его басистый противник. Раздвигая грудью толпу, он действительно с табуреткой в руках пробирался к вожакам «академистов». — Вношу предложение: пошли вон отсюда, поганые человеки! — сказал он внушительно.

— Пошли вон отсюда! — подхватили вокруг, и стало ясно, что сторонников забастовки все-таки большинство.

— Коспода, я прошу вас, прошу вас! — умоляюще бормотал хозяин столовки, немец во фраке, простирая руки то к одной, то к другой группе. — Не звать же полицию, коспода!

Группа «антиполитиков» попятилась к выходу, избегая драки.

— Все равно вы нас не заставите бастовать! Все равно мы будем учиться! — крикнул блондин почти на пороге.

— Вот мы вас и будем учить! — солидно «согласился» волжанин, ставя на место свою табуретку.

И когда вся группа «академистов», покинув столовку, вышла на улицу, здесь сам по себе возник, как песня единства, студенческий старый гимн:

Назавтра, одиннадцатого января, в канун Татьянина дня, было опубликовано правительственное сообщение об отдаче в солдаты ста семидесяти двух киевских и сорока петербургских исключенных студентов. За возвращение их в университеты и шла студенческая стачечная борьба в. Киеве, Харькове и Петербурге. Господин министр просвещения Боголепов, с благословения царя, ответил на забастовки и сходки студентов вот этим новым ударом.

Обычно в Татьянин день, как и под Новый год, весь вечер и ночь по улицам раздавались смех, шутки. Молодежь сходилась на вечера и вечеринки, собиралась у любимых профессоров, по студенческим квартирам, в трактирах; толпами шли из театров, громко читали стихи, невзирая на мороз, не расходились почти до утра, пели песни. В этот праздник педеля и полиция снисходительней относились к веселому, не по сезону зеленому шуму, которым завершались студенческие «святки».